Раннее морозное утро. Еще ни малейший проблеск света не разорвал занавеса густой предрассветной мглы. Тишина. В ней скорее угадывалось, чем слышалось прерывистое дыхание сосенок, подступивших к улицам небольшого дальневосточного городка.
Но вот сонное безмолвие маленького переулка на окраине потревожил негромкий стук в дощатую дверь полузанесенного снегом дома. Молчание. И снова легкие удары в дверь. До тех пор, пока она, наконец, не скрипнула и в темноту не выплеснулось сиплое:
— Кого черт несет в такую рань?
— Дело к тебе, Алексей.
Услышав голос соседа, говоривший успокоился, вышел в коридор и сбросил крючок.
В просвет шагнули трое — и сразу к хозяину, отшатнувшемуся при виде человека в шинели с васильковыми петлицами:
— Вы Петунов?
Тот только неопределенно махнул рукой.
В комнате при ярком свете лампочки следователь получил возможность разглядеть того, чье лицо он видел только на фотографии.
Маленькие, спрятанные под нависшими бровями, глубоко посаженные глаза; переходящая со лба на лысину широкая полоса шрама — неизгладимый след давней и неудачной встречи с партизанами; на лице, шее — внезапно выбившиеся блестки пота…
Зашуршали листы с печатью военного прокурора. А за каждой страницей — стоны заживо погребенных, плач обездоленных и обреченных на голодную смерть сирот, пламя пожарищ, столбы виселиц.
Все ниже и ниже опускал голову Алексей Петунов, военный преступник. Не запоздалое раскаяние и тем более не стыд перед окаменевшей от ужаса женой и соседями-понятыми, а страх, животный страх перед неминуемостью расплаты отчетливо проступил в непроизвольной гримасе лица, в судорожном подергивании рук.
Но это же не я… Здесь какая то ошибка, — наконец выдавил он из себя. — я и Задорья никакого не знаю, в Смоленской области никогда не бывал.
Капитан Юрьев не раз участвовал в арестах карателей и почти при первой же встрече предугадывал поведение каждого из них на следствии. Были такие, что начинали громко, неестественно громко выражать свое возмущение, а после нескольких допросов и очных ставок со свидетелями признавали свою вину и давали подробные показания… Были и такие, что с приходом человека в чекистской форме испытывали нечто вроде морального облегчения: для них кончалась страшная в своей неопределенности жизнь под чужим именем, когда каждый шорох возле дверей, каждая мелькнувшая за окном фигура в милицейской форме напоминали о том, что хотелось бы забыть, но от чего невозможно спрятаться. Те рассказывали сразу и все.
Петунов не был ни тем и ни другим. Оправившись от минутного замешательства, пришел в себя и стал невозмутимо наблюдать за ходом обыска, услужливо помогая передвигать мебель и изредка — для собственного успокоения — бросая жене: