В окна – высокие и светлые, с аркой под самым потолком, бил свет. Такие окна устраивали в купеческих особняках 19 века, дабы добавить зданию легкости, а помещению – уюта. К этим окнам так и просились воздушные, перехваченные, бантом тюли, да веселые шторы старомодной расцветки.
Вместо них, омрачающим декором, свисали тяжелые, темной ткани, пропыленные портьеры, по нижнему краю уже истертые в бахрому, а до высоты человеческого роста прожженные сигаретами. Вероятно обитатели этого помещения, несмотря на то, что за прошедший век оно неоднократно меняло статус и уже позабыло и шумные веселья и вообще первоначальное назначение свое, все так же любили стоять с сигаретой у окна, смотреть на наркотически завораживающий танец снежинок, и предаваться думам.
Однако сейчас был день и двум людям, находившимся в описываемом помещении, было вовсе не до долгих и отвлеченных раздумий. Эти двое готовились к разговору.
Несмотря на то, что каждый из них втайне желал к разговору приступить, делать этого они не стремились. Во всяком случае, таково было бы впечатление со стороны, случись за этими двумя кому-то наблюдать.
Но в большой, скудно обставленной зале они были одни. Первый что-то писал. Это был начинающий полнеть рыжий молодец лет тридцати пяти, с умными, но усталыми глазами на типично рязанском красноватом лице. Толи ему тер шею ворот дешевой рубахи, то ли нервы были не в порядке, но он то и дело дергал головой, отрывался от писанины и поглядывал на второго.
Второй же, в противовес Рыжему, имел темные волосы, темные же глаза и почти правильные, европейские черты лица. Их лишь немного портили азиатские, рельефные скулы. Его лицо выглядело бы притягательным, если бы из-за своей неподвижности не напоминало точеную скульптуру. Лишь изредка, совершая естественный процесс, опускались и поднимались на этой маске веки.
Впрочем, на этом различия не заканчивались. Забота и озадаченность угрюмой крысой шмыгала по лицу того, кто сидел за столом. Плечи его вздымались кверху, словно бы он пытался сбросить с себя атмосферный столб, что давит на каждого как отчаянье. Весь его вид, несмотря на цвет лица, говорил о крайней болезненности и напряженности, что сопутствует людям, тянущим рутину умственного, смертельно надоевшего труда. Этот малый часто вздыхал, словно знал и о собеседнике, и обо всех людях вообще что-то такое, отчего ему было тошно. А может и не тошно, а скучно. Что-то в нем было от рентгена, в этом озабоченном столоначальнике. Что-то такое, отчего его болезненность и усталость воспринимались всеми, кто встречался с ним как невысказанная фраза, как пантомима, обозначающая, что он всех насквозь видит и всё про всех знает.
