Убийца лебедей

Г-ну Жану Маррасу

Справившись по многотомной Истории природы, славный наш друг доктор Трибюла Бономе узнал, что «лебеди замечательно поют перед смертью». И в самом деле, как подтвердил он нам совсем недавно, только эта единственная в своем роде музыка, после того как он ее услышал, и помогает ему выносить тяготы жизни, а вся остальная по сравнению с нею кажется теперь просто кошачьим концертом, этаким «Вагнером».

И как же он сумел доставить себе это редкое удовольствие? А вот как.

На окраине старинного укрепленного города, где он живет, в вековом заброшенном парке под сенью огромных деревьев ловкий наш старикан обнаружил старый волшебный пруд, по темной глади которого скользили не то двенадцать, не то пятнадцать этих величавых птиц; а обнаружив, он внимательно изучил берег, прикинул расстояние и особо отметил черного лебедя, часового стаи, который спал, разморенный солнечным теплом.

Ночами этот лебедь не смыкал своих больших глаз, держа в длинном розовом клюве гладкий камушек: при малейшей тревоге, угрожавшей безопасности его подопечных, он предостерегающе ронял его в воду как раз в центре окружавшего его белоснежного колодца из спящих лебедей; и по этому сигналу, опять-таки под его предводительством, стая взлетала и устремлялась глухими темными аллеями либо к лужайке, либо к фонтану, где в зеркале бассейна отражались серые статуи, либо в какое-нибудь другое, хорошо им известное убежище. Бономе молча разглядывал птиц издали и улыбался им. Разве не их последней песней собирался он, как истый любитель, усладить свой слух?

Так вот, иной раз в безлунную осеннюю ночь Бономе, измученный бессонницей, внезапно вскакивал после полуночи, почувствовав, что ему необходимо снова услышать этот концерт, и начинал особым образом одеваться. Худой и высокий доктор совал ноги в огромные резиновые подбитые железом сапоги, которые плавно, как бы сами собой, переходили в непромокаемый плащ, надлежащим образом утепленный мехом, и натягивал на руки латные рукавицы, счастливым обладателем которых ему удалось стать, приобретя их — шутка сказать! — за целых тридцать восемь су у старьевщика. Потом он нахлобучивал широкополую шляпу, задувал свечу, спускался вниз и, положив в карман ключ, направлялся, мирно и деловито, в сторону заброшенного парка.

Вскоре он уже углублялся в темную аллею, ведущую к убежищу его любимых певцов — к пруду, чьи мелкие воды, измеренные им вдоль и поперек, едва доходили ему до пояса. Очутившись под сводами деревьев, росших уже на самом берегу, он замедлял шаг, стараясь не хрустнуть сухой веткой.