Конец лета 1811 года
Париж, Франция
— Немного малиновой? — неодобрительно произнес мужской голос. — Вы уверены?
Леди Кларисса Коллинз примерилась и уверенно нанесла на холст мазок яркой краски. Потом отступила, сощурила фиалковые глаза и критически окинула взглядом пышнотелую натурщицу, раскинувшуюся на диване, обитом голубым дамастом. Лучи уже высоко поднявшегося солнца через окна, занимавшие всю южную стену, омывали почти обнаженное тело теплым золотистым светом.
Кларисса еще раз оценивающе взглянула на холст и кончиком маленького пальчика смазала свежую краску, после чего удовлетворенно кивнула.
— А теперь, Бернар, взгляните. Снова будете возражать?
Бернар Сен-Мишель, известный парижский художник-портретист, возможно, лучший в Европе, нахмурился, отчего густые черные брови сошлись на переносице, и повернулся к натурщице.
— Можете, идти.
Женщина лениво потянулась за халатом и поднялась, кивнув обоим, перед тем как исчезнуть в глубине мастерской.
Бернар неторопливо опустил сначала один рукав белой льняной рубашки, потом другой.
— Кларисса, я давно стал художником? — спросил он, на этот раз с заметным французским акцентом.
Кларисса опустила кисточку в кувшин с терпентином и энергично поводила ей туда-сюда. Она, конечно, знала ответ на этот вопрос. Знала она и дальнейшее развитие разговора, поскольку он происходил между ними не раз и не два.
— Намного раньше, чем я, — отвечала она, тыча кисточкой в твердую стенку глиняного кувшина, а потом с новой силой принимаясь ополаскивать ее.
Бернар закончил возиться с манжетами.
— И пока вы в вашем Лондоне брали уроки танцев и добивались внимания зеленых юнцов, чем занимался я?
Кларисса вынула кисточку из кувшина и принялась протирать ее тряпочкой, испачканной краской. Она делала это с такой силой, что тонкая деревянная ручка сломалась.
— Портил орудия своего труда? — рискнула произнести она, роняя на пол отломившийся конец кисточки.
Бернар глубоко вздохнул и прошел туда, где стояла Кларисса, не обращая внимания на упавшую палочку.
— В Лондоне я тоже работал, дорогая моя, оттачивал свое мастерство во времена Амьенского мира. Я рисовал день и ночь, даже когда разразилась война…
— Пока не возвратился в Париж — не более и не менее, как в трюме судна с контрабандой, — прервала его Кларисса. — Я знаю, Бернар. Я буду помнить это, даже если доживу до двухсот лет.
— Тогда вам пора знать, что, когда я высказываю свои соображения по поводу вашей работы, вы должны слушать. Я считаю, что заслужил уважение. Вы согласны?
Он, конечно, прав. После возвращения в Париж популярность Бернара в высшем обществе очень возросла, малодоступность привлекла к нему еще, больше заказчиков. Несомненный талант невозможно было отрицать, элита его обожала.
