Моя вдова любит кошек. Никто точно не знает, сколько кошек обитает в большом, некогда выкрашенном в красный цвет деревянном доме, который я ей оставил. Несколько поколений внутрисемейных браков среди котов увеличило их количество до трех, а то и четырех десятков, они оставляли свой помет в излюбленных уголках и у камина, где за много лет вырос настоящий курган. Кошки ковриками покрывают все горизонтальные поверхности, а их согласное мяуканье при виде кошачьей закуски и жестянок с паштетом из рыбьих голов Может, если мне позволено так выразиться, поднять мертвого. Она и спит с кошками, моя вдовушка, приглашая к себе всех, кого способна вместить старинная кровать с ее сомнительной чистоты простынями и пропахшим кошками стеганым одеялом, так что всю ночь, пока солнечные зайчики занимающегося утра не заиграют по комнате, на постели наблюдается беспрестанное движение лап и язычков и ленивое подергивание кошачьих хвостов. Вдобавок к кошкам, вдова моя держала когда-то еще пару голосистых и бойких собачонок, породы которых я не припомню, но обе давно сбежали или намотались на колеса на шумной улице, что вьется по деревне мимо задней калитки нашего дома. Держала она и хорька, хотя в штате Калифорния это запрещено. Этот прожил недолго. Задушив и частично выпотрошив выводок слепых котят, зверек заболел, заполз под дом, там и умер. До сих пор его превратившийся в мумию труп медленно смешивается с пылью под кухонным полом, как раз под гудящим тихонько холодильником.
Однажды под вечер, через пару дней после первого зимнего дождя, превратившего сухие русла ручейков в бурные потоки, в чьи струи вплетались длинные полосы эвкалиптовой коры, мою вдову беспокоит настойчивый стук в дальнем конце дома. Она, как всегда, сидит на кухне, присматривая за кастрюлькой исходящего паром куриного супа с овощами: единственного, что теперь принимает ее желудок, если не считать внушительного куска жареной вырезки да кофе, настолько крепкого, что он въелся в эмаль керамической чашки, которую сделал для нее наш сын, когда еще учился в шестом классе. Дверной звонок, при мне вызванивавший бетховенскую «Оду к радости», давно вышел из строя, так что моей вдове далеко не сразу приходит в голову, что кто-то стучит в переднюю дверь. Как-никак, от передней до кухни добрых шестьдесят ярдов по длинному, изогнутому углом коридору к прихожей и большой гостиной за ней, которая теперь отдана в распоряжение кошек. Однако, несомненно, кто-то стучится, и в ее глазах видно отражение мысли. «Может быть, почтальон, – думает она, – который только вчера (или на прошлой неделе?) принес ей письмо от нашего сына – он живет и работает в Калькутте, раздавая кукурузную кашу и бинты тамошним нищим». «Иду, иду!» – кричит моя вдова своим скрипучим, переливающимся на целую октаву голосом, и сует половник в дебри, которыми заросло то, что было когда-то кухонным столом, вытирает руки о фланелевую ночную рубашку и медленно, но решительно направляется в прихожую открывать дверь.
