После кофе мы с Волком закурили, Наталья сталаубирать со стола, мыть посуду. Что же теперь? думал я. Позвать их в кабинет, натужно выдумывать темы для разговора?.. Или телевизор включить, что ли? Начасах -- самое только начало восьмогою -- и тут Наталья, оторвавшись от раковины, выручиламеня, но так, что лучше бы и не выручала: я покраснел, готовый сквозь землю провалиться от ее бестактности: папочка, мы с Волком Дмитриевичем дунем, пожалуй, в кино. Тут у нас новая французская комедия -- ЫНикаких проблем!..ы Надо ж ему немного развеяться! Как, Волк Дмитриевич, дунем? Я думал: Волк сейчас убьет ее наместе, убьет -- и будет прав, но он только улыбнулся -- сноваодними губами -- и сказал: что жю если новаяю Ты с нами не хочешь? Не придя еще в себя, я пробормотал, что лучше, пожалуй, поработаю, и они с облегчением пошли одеваться.
Хлопнуладверь -- я остался в квартире один. Зажег обе настольные лампы, задернул плотную штору -- внизу, далеко, взревело логово, потом звук пошел diminuendo и смолк -- укатили. Последние годы я совсем плохо переносил пасмурную московскую осень, вернее, ее дни: болелаголова, слабость и лень растекались по телу, невозможно казалось заставить себя ни взяться зачто-нибудь, ни выйти наулицу, но, едваопускалась нагород полная тьма, скрывая низкие, задевающие зашпили сталинских небоскребов тучи, ко мне обычно возвращались бодрость, работоспособность, и окная занавешивал по привычке, ане из желания отгородиться от погоды. Сейчас, конечно, было не то: никакая работав голову не шла, я тупо перебирал листы неоконченной статьи для ЫНауки и жизниы, асам думал о Волке, о его отце, о его сыне, обо всей этой кошмарной истории. Наконец, отодвинув статью в сторону, я достал из дальнего уголканижнего ящикахрупкие, пожелтевшие по краям заметки к ненаписанной книге, и передо мною пошли в беспорядке, тесня друг друга, ее запахи, ландшафты, интерьеры, ее героию Рвались рядом с поручиком Водовозовым, копающимся в моторе броневика, немецкие бомбы и выпускали желтоватый ядовитый газ; теснились толпы насевастопольской пристани, давя людей, спихивая их с мостков в узкую щель подернутого радужным мазутом моря; где-то наБольших бульварах полковник-таксист исповедовался бывшему подчиненному в грехах и горестях парижской жизни и просил денег; высокие дубовые двери посольствапахли распускающимися почками русских берез, но этот запах перебивался запахами потаи переполненной параши, которыми шибалав нос под завязку набитая лубянская камера; предводимая старшим лейтенантом Хромыхом, безжалостно сжималакольцо вокруг оголодавшей волчьей стаи облава -- тот, которому я предназначеню усмехнулсяю и поднялю р-р-р-ужьею -- и зимняя тайгапотрескивалапод пятидесятиградусным безветренным морозом, но в первоначальных, шоковых слезах и народной скорби приходил-таки март и (с огромным, правдазамедлением -- почти год спустя) радость и надежды этого мартавыплескивались напраздновании никого в Ново-Троицком не волнующего воссоединения с Украиной, и висели по улицам древнерусские щиты из фанеры с цифрами 1654-1954, и трепыхали флаги, и раскатывали веселые, украшенные еловыми лапами и цветами из жатой бумаги поездасаней, и шлав клубе ЫСвадьбас приданымы. Ха-ра-шо нам жить насве-е-те, беспакой-ны-ым ма-ла-а-дымю -- пелаартисткаВасильевачерез повешенный наплощади колокол. Но и праздник кончался -- одно похмелье тянулось бесконечно, и в едком его чаду плыли, покачиваясь, лицаЗои Степановны и умирающего от ракаотставного капитана; лицаФани с Аб'гамчиком; лицараспорядительных профкомовцев, несущих к автобусу заваленный георгинами и гладиолусами гроб с телом георгиевского кавалера; и лицо Гали-хромоножки, молоденькой фрезеровщицы с ГАЗа, первой волковой женщины, оставленной им через четыре месяцапосле того зимнего вечерасо снежком, синкопировано похрустывающим под ногами, лицаю