Каббала (Уэйт) - страница 432

пролегающую между бесконечным Богом и конечным миром, при помощи посредующих созданий, через которые нисходит Божественная Сила, ужимаясь в своих духовных качествах по мере отдаления от собственного истока и становясь все более несовершенной и материальной. Трудности снимаются этим антропоморфическим процессом в том же духе, что трудность terra firma для слона, держащего на себе вселенную, снимается в индийской космологии при помощи черепахи. Иными словами, ничего не снимается. В то же время объяснение этой проблемы эманационистской мистикой, которая не во всем мистика, по мнению И. Лоеба, в последнем анализе вызывает не большее возражение, чем любая иная спекулятивная попытка заполнить эту бездну между конечным и бесконечным. Отталкиваясь от этого положения, французский исследователь открывает основание каббалистической теософии в скриптуральной персонификации мудрости, а главные элементы этого символизма в пророческих книгах, о чем трудно спорить, и все эти пункты общеизвестны. Точно так же он вполне обоснованно указывает на источник названия или заглавия Зогара в Дан., 12: 5. Он приводит число зверя в Апокалипсисе, как это тысячу раз делали до него, иллюстрируя этим примером гематрию; но далее он затрагивает не столь банальный пункт, высказывая предположение, ссылаясь при этом на авторитет Мунка, что пророк Иеремия использовал тмуру. Он оказывает нам добрую услугу, напоминая, что ессеи (ессены) огромное внимание уделяли символической ангелологии и что от каждого члена этого малоизвестного братства требовали помнить в точности имена ангелов. Вместе с тем, вслед за многими предшествующими исследователями, основные ростки каббалистической мистики он открывает в среде александрийских евреев, однако в этой связи ссылается только на учение Платона о Логосе, говоря о влиянии этого учения на греческую Септуагинту* и халдейскую (арамейскую) версию Ветхого Завета**.

В целом я не думаю, что критические способности И. Лоеба сравнимы с его изящным талантом синтеза. Вот яркий пример, где он походя разделывается с одним свидетельством о каббалистической традиции: «Несмотря на противоположные уверения Талмуда, мы отказываемся верить, будто Йоханан бен Закай (sic!) или его современники предавались мистическим учениям или тайным вещам». Гностические «наваждения» в среде евреев Палестины он относит ко II в. и приводит множество тонких замечаний ученых раввинов этого периода. Он набрасывает картину заката палестинских школ и восхода вавилонских, «этой страны традиционной магии». Он приводит слова Рава, вавилонянина III в. (я этот пассаж уже приводил в другом месте), и признает, что это другой росток средневековой Каббалы, а именно учение о сфирот. Чуть ли не вскользь он упоминает о колоссальном толчке, который дала еврейской литературе арабская культура с середины VII в. К IX в. он относит важнейший трактат, озаглавленный «Размеры тела (Бога)», – фактически, как мы знаем, первая форма зогарического Макропросопоса – и упоминаемый, по-видимому, Агобадом. Этим же периодом он датирует Алфавит рабби Акивы, посвященный символике древнееврейских букв, вкупе с целым сонмом апокалиптических трактатов, включая сюда и Пиркей рабби Элиэзера, с его достаточно тонко разработанной пневматологической доктриной. Из этого сонма он выделяет Сефер Йециру, как занимающую важнейшее место и заслуживающую особого внимания. Он признает ее относительную древность, считая, что по времени она появляется сразу же после составления Талмуда, что, по его словам, было завершено в 499 г. н. э. Он описывает Книгу Творения как философию и гносис, высказывает мнение, что она была написана в Палестине под непосредственным влиянием христианских и языческих гностиков. Мнение, конечно, очень интересное, хотя и совершенно произвольное, а поскольку в Сефер Йецире учение об эманации выражено недостаточно ярко, не будем торопиться принимать эту гипотезу о влиянии. Когда он высказывает мысль о том, что ее истоки следует искать в теме сфирот в Толковании Азриэля*** и в Сефер ха-Бахир, я не вижу оснований для усвоения большей древности этим памятникам еврейской письменности. Самому Зогару он приписывает испанское происхождение, не останавливаясь особенно на проблеме авторства Моше де Леона. К наиболее удачным пунктам его исследования следует отнести картину, изображающую чистых талмудистов эпохи Маймонида, особенно с Иберийского полуострова и юга Франции, живущих в атмосфере арабской философии без собственной философской доктрины, без перспектив, имеющих только литературу Закона и антропоморфную мистику иудейских школ Северной Франции, в чьей среде зародилась в качестве посредника Каббала, «восполняя талмудическую философию, корректируя философию теософией и антропоморфический мистицизм философской мистикой».