Горестные слезы неудержимо катились по лицу Ребекки и стекали на джинсовую рубашку Джейка… А он, словно ничего не замечая, одной рукой крепко прижимал девушку к себе, а другой нежно гладил ее по волосам. Ребекка и рада была бы успокоиться — но тело ей не повиновалось. Проклиная собственную слабость, она тем не менее прильнула к Джейку и горько рыдала, уткнувшись мокрым лицом в его широкую, надежную грудь.
Слезы сделали свое дело — боль и горе, терзавшие Ребекку, постепенно ослабли, и тогда она опять попыталась высвободиться.
Джейк немного ослабил объятия — ровно настолько, чтобы она смогла достать из сумочки бумажные носовые платки и высморкаться. А потом опять ласково привлек девушку к себе, все так же нежно гладя ее по голове. Вопреки всему, Ребекка наконец обмякла, разжала кулаки и теснее прильнула к нему.
— Твои приемные родители обожали весь мир — но это не значит, что оттого они меньше любили тебя.
Джейк произнес эти слова едва слышным шепотом, и на миг Ребекка решила, что они ей лишь почудились.
— Я этого не говорила, — пробормотала она, не решаясь поднять голову и встретиться с ним взглядом.
— Но ведь думала, верно?
Ребекка глубоко вздохнула, не зная, сможет ли она ответить на этот вопрос, не предаст ли ответом двоих людей, которых любила сильнее всего в мире. Может быть, и предаст.
Джейк молчал, не подгоняя ее, и Ребекка вдруг заговорила — взахлеб, безудержно, как только что рыдала на его груди:
— Когда мне было десять, я как-то играла с подружкой у нее дома и сказала: вот хорошо бы, чтоб мои папа и мама любили только меня. Мать подружки услышала мои слова и отозвала меня поговорить. Она сказала, что я должна гордиться своими родителями, гордиться тем, что они всегда готовы прийти на помощь ближнему, кто бы он ни был. Тогда я почувствовала себя эгоисткой — ведь мне так хотелось, чтобы отец и мама не любили никого, кроме меня.
И напряглась, ожидая услышать заслуженный укор.
— По-моему, в этом желании нет ничего эгоистичного. Так думают все дети в мире.
— Мне казалось, что папа и мама должны принадлежать только мне, потому что я — их дочка, единственная дочка. Потом я повзрослела и многое поняла. Я знала, что они любят меня, что они просто замечательные люди, и в их сердце хватает места для всех несчастных и нуждающихся. Но вот они погибли… и все рухнуло. Тогда-то я сообразила, что никогда не была для них единственной дочкой — всего лишь бездомной сиротой, которую они взяли под свою опеку. Получалось так, что я действительно всю свою жизнь была сиротой, и по-настоящему у меня не было ни семьи, ни дома.