Она любила сочинять. С детских лет пробовала писать стихи. Посвящала их школьным подругам, большим событиям. Таким, например, как день приема в комсомол. Однажды даже написала в стихах большое сочинение. Но еще никогда эта девушка не вкладывала в свои стихи столько чувств, никогда не отдавала им столько сердечного тепла.
Женя писала и писала. Легко находились нужные слова, подбирались рифмы. Утром понесла показать написанное Марии.
— Здорово! — похвалила подруга. — Целая поэма получилась.
Она посоветовала показать стихи Василию. Их, по ее мнению, можно использовать как листовку-прокламацию.
— Ты так думаешь? — Лицо Жени зарделось.
— Уверена в этом.
Мария не стала ждать очередного собрания, созвала к себе комсомольцев в тот же день. Когда заинтересованные неожиданным вызовом парни и девушки расселись по местам, Женя начала читать:
Здравствуй, родная мамаша,
Ты не скучай обо мне…
Стихи лились размеренно и плавно. И может, не было в них необходимого поэтического мастерства, но зато была большая задушевность. Она подкупала, призывала к борьбе.
Слушали все молча, не двигаясь. Несколько секунд тянулось молчание и тогда, когда Женя окончила чтение.
— Хорошо. Очень хорошо, — первым высказался Василий, — но длинно. Для листовки великовато. Сколько у тебя, Женя, страничек?
— Восемь.
— А нужно, чтобы поместилось на одной.
— Но ведь это странички ученической тетради, — вмешалась Мария, — они маленькие. Да и подсократить можно.
— А что я говорю? Разве я бракую? Немного сократишь — и будет как раз, — сказал Василий.
Переписанное во многих экземплярах стихотворение пошло по деревням на следующий же день. Его наклеили на видных местах в Рыльках и Скробове, в Игналине и Гаврилине, даже в заборском гарнизоне. Распространили его и среди мобилизованных на вырубку леса крестьян в урочище Слипятное. Там начался саботаж, некоторые насильно согнанные лесорубы сбежали.
Стихотворение ходило по рукам, и каждое слово острой иглой пронизывало сердце, рождало гнев, звало к оружию.
У них не было ни мужской подмоги, ни защиты. Но сколько внутренней силы таилось в этих тихих на вид, наших ляховских подругах!
Они сидят кружком за небольшим грубо оструганным столом, застыли в напряженных позах. У троих на руках пяти-шестимесячные мальчуганы. Малыши жадно припали к материнским грудям. Все женщины и девушки, кроме одной — прямой, худощавой, — бывшие школьные подруги. У всех грустные, заплаканные глаза. Причина — небольшой листок бумаги, который держит в руках самая юная из них.
— Почитала бы ты, Настя, — прерывает чтение хозяйка дома, кареглазая Маша, — да немного бодрее. А то Зина только расстроила нас.