— Стало быть, и он знаком со священными текстами?
— Да, кое-что знает, но немного. Он ведь наполовину хасид, наполовину литвин. Настоящий книжник в семье не он, а Мойше-Габриэл, мой шурин, муж Леи. А Лея, скажу тебе по секрету, из него веревки вьет. Если он поздно приходит домой из молельного дома, она его на порог не пускает. Старшая же его дочь, Маша, — вылитая мать.
— Семья, я вижу, у вас большая.
— Целая армия. Кого тут только нет — как в Ноевом ковчеге. Но оттого, что нас много, ничего не меняется. Говорю тебе, мы, евреи, строим дом на песке. Летаем по воздуху. Нам не дают возможности жить.
— Вы и в самом деле верите в Палестину?
— А ты что, не веришь?
— Что будет, если турки откажутся передать нам землю? Их ведь не заставишь.
— Отдадут — никуда не денутся. Есть такая вещь, как логика истории. Пошли-ка спать. Уже половина второго. Не соображу, кто так поздно звонил.
Абрам начал раздеваться, а Аса-Гешл медлил, возился со шнурками — ему было стыдно снимать с себя одежду в присутствии человека старше себя. И только когда Абрам вышел из комнаты, он поспешно разделся и юркнул под одеяло в постель Хамы. Кровати стояли по старому обычаю под прямым углом друг к другу. Абрам вздохнул и повернулся в постели, отчего пружины жалобно скрипнули.
— Псих этот Акива! Надо же, ввалился к Гине посреди ночи! — сказал он. — Ты этого олуха видел?
— Нет.
— Я-то знаю его еще по Бялодревне, когда он жил там со своим тестем, ребе. У нас, евреев, все шиворот-навыворот. Сводим блоху со слоном. А в результате получаем калек, шлемилей, безумцев. Ах, рассеянье, рассеянье, не пошло оно нам впрок!
Не прошло и пяти минут, а Абрам уже похрапывал. Аса-Гешл крутился в постели, переворачивался с боку на бок, совал голову под подушку, сбрасывал с себя одеяло, снова укрывался — заснуть, однако, никак не мог. Ему мерещилось, что часы в соседней комнате тикают с бешеной скоростью. Абрам прав. Выход у него только один: уехать из Польши, податься за границу. Придется ехать и ей — если она не хочет, чтобы ее обкорнали, надели парик, заставили совершать ритуальные омовения.
Он повернулся к стене и задремал. И вдруг сел в постели. Он услышал, как в замке поворачивается ключ. «Это дочь Абрама», — сообразил Аса-Гешл; он слышал, как Абрам спрашивал про нее дворника. Он прислушался: идет, твердо ступая, по коридору, зевнула, что-то сказала самой себе по-польски. В полуоткрытую дверь видно было, как в соседней комнате зажегся свет, потом погас. Затем дверь в спальню широко раскрылась, и он увидел на пороге ее. Она уже сняла платье и стояла в корсете и в нижней юбке.