А потом сытные пироги навели на нее дремоту, так что очнулась она уже в сумерках и не по своей воле.
Кто-то безжалостно тряс ее за плечи. Аленка открыла глаза — и увидела бородатое лицо.
— Ты кто такая, блядина дочь? Ты чего тут разоспалась? Где Степан Петрович? Афонька где?..
— Господи Иисусе! — только и могла вымолвить Алена. — Ох, смертушка моя…
С перепугу ей стало плохо, она зажала рот непослушной после сна на морозе рукой и отпихнула мужика.
Пока она, свесившись из саней и едва ли не ткнувшись головой в сугроб, выкидывала всё, съеденное за этот день, двое мужиков, стоя над ней, хмуро смотрели друг на друга: на нее смотреть — так с души воротило…
— Погоди, сейчас оклемается, — сказал один. — Допытаемся…
— Черт знает что! — буркнул другой, тот, что тряс Алену. — Вместо хозяина с Афонькой — баба брюхатая! Афонька, что ли, успел?
К ним, придерживая на груди шубку внакидку, подбежала красивая девка в лихо надвинутом меховом треухе.
— Светики мои, что же Степушка в горницу нейдет?
— Молчи, не голоси, — одернул ее степенный мужик. — Кабы лиха не было… Помоги лучше бабе.
— А Степушка? Афимьюшка извелась, ожидаючи… — уже поняв, что стряслось неладное, но позабыв убрать улыбку с краснощекого лица, произнесла девка.
Алена тяжело дышала. Схватив в горсть чистого снега, она отерла рот. Схватила еще — прошлась по щекам и подбородку. В третий раз хватанула полон рот снега — и с того у нее если не во рту, так в голове несколько прояснело.
— Люди добрые, — с трудом вымолвила она, вылезая из саней. — Православные… Бог вам поможет… Отведите меня хоть в подклет… Не могу боле…
И сама осознала, насколько невнятно говорит. Язык ее от цинги сделался косен.
— Да где же Степан Петрович? — подхватывая ее, спросил степенный мужик. — Жив?
— Жив, жив… — Алена повисла на его плече, ноги не слушались. — И Афоня жив…
— Велик Господь! — сказал тот из мужиков, что пошустрее и помоложе. — А ты, Парашка, что глядишь? Помоги, как у вас у баб, ведется! Бери ее с другого боку!
Алену не столь взвели, сколь взнесли на крыльцо да в сенцы, оттуда — в горенку.
Из-за стола поднялся, закрыв толстенную книгу, крепкий мужик, годов пятидесяти, с сильной проседью в темных волосах и окладистой ухоженной бороде, с бровями удивительной лохматости, но со взглядом живым и умным.
Был он по-домашнему — в темно-зеленом зипуне, подпоясанном ниже заметного чрева, в простых портах, в сафьяновых невысоких сапожках удивительного бирюзового цвета. И выглядел почтенным посадским человеком, владельцем немногих, но процветающих лавок, не слишком обширных, но надежных промыслов.