— А ты не стыдись. Много вшей — к богатству! — и купец треснул кулаком по столу. — Парашка, сама напросилась — сама и беги мыльню топить, Фролка с Андрюхой за Степкой поехали, мастеров взяли. Позови в мастерской парнишек, Ваньку с Щербатым, вели дров натаскать. Да живо! Мыльня — это ты ладно придумала… Ну!..
Девка вымелась за дверь.
— Вот и батю помоем… Обезножел у меня батя-то, — сказал Петр Данилыч. — А лет ему кабы не девятый десяток. Одна радость — в мыленке попариться. Погоди, он тебе травок полезных даст, он у нас корневщик. Пока не слег — всё по лесам шастал, слонялся по болотам, аки шпынь ненадобный, в дом лишь на зиму и заманивали. Но и припас своих корешков! Пойду-ка пригляжу…
Он вышел, оставив Аленку одну. Она, почуяв, что отогрелась, скинула на пол страшную и позорную свою шубу. Первое, что на ум пришло, — сжечь! Чтобы и праха не осталось! Второе же — кинуть на мороз, нечисть выморозить.
Дверь приоткрылась, низенько-низенько явилось сморщенное личико.
— Ты ль это, светик? — спросила старушка. — А я — Силишна, за Афимьюшкой хожу. Пойдем, кинем грязное в холодный чуланчик. Ты, светик, Господа возблагодари, что к купцам Кардашовым попала! Петр Данилыч — он добрый! Афимьюшку холит, как родной отец-то холить не стал бы… Шубку-то подхвати…
Силишна повела за собой Алену темными да узкими переходами, продолжая говорить.
— Афимьюшка-то всё не носила да не носила. Затяжелела — скинула. А Степушка у Петра Данилыча единое отецкое чадо, и тоже, светик, вымоленное. Затяжелела Афимьюшка — и их тут добрые люди надоумили. Везти ее нужно, говорят, в самую глушь, где бы за ней только близкие и смотрели, да еще, может, Парашка-негодница. Тишина чтобы, благость, лес кругом — тогда до рожденья доносит. А на Москве кто-то ей доносить не дает, дурной глаз на нее, голубушку нашу, кладет… А поди уследи, чей глаз-то, светик! Мало ли баб на двор забегает, да и она сама дома разве усидит? То на крестины позовут, то на свадебку! Наряды-то нужно казать? То у сестрицы родинный стол накрывать, то в Божий храм… Вот ранее, говорят, бабы взаперти жили, а теперь? Суета одна. И черницы-то прежнего затвора не знают, как за ворота ни выгляни — непременно черноряску встретишь, так и чешет себе да по сторонам глазеет…
Не дожидаясь ответа, Силишна продолжала огорченные свои речи и остановилась лишь перед дверью Афимьюшкиной светлицы. В этой части большого дома было тепло, сухо, приютно. Афимьюшка, заслышав шаги, сама распахнула дверь, встала на пороге, улыбнулась. Была она одних с Аленкой лет, в просторной красной рубахе с шитым воротом и зарукавниками, в распашнице поверх нее, по-домашнему. Видимо, Афимьюшка готовилась спать — две длинные светлые косы были не уложены под волосник и накрыты платом с кикой, а выпущены на грудь. Голову же она впопыхах прикрыла тонкой фатой и придерживала ее на груди левой рукой, обремененной тяжелыми перстнями-жуковинами, чтобы все видели — сноху в доме берегут, трудами не изводят, в холе держат.