— Но тебе же они имена шепнули?
— А тебе бы, может, другие имена шепнули. С каждой ворожеей они на свой лад говорят, каждой иное имечко дарят… Вот знала я, как ломоту в костях на печь сводить. А свести не могла, пока зори мои были безымянные. Теперь позовут к страдальцу али страдалице, а я и в силе! И говорю…
Степанида протянула руки так, что ладони почти легли на печной бок, кончики пальцев едва-едва ощутили его, и заговорила, к Алениному изумлению, закрыв единое око:
— Ахти, мати бела печь, не знаешь ты ни скорби, ни печали, ни болезней, ни щипоты, ни ломоты. Так бы и раб Божий не знал ни хитки, ни притки, ни уроков, ни призоров, ни щипоты, ни ломоты. При утренней заре Марье, при вечерней — Маремьяне, при полуночной — Аграфене…
Она замолчала.
— И это — всё?
— Нет, еще замок заговору нужен. Вот утренняя заря многим ведуньям Марьей называется, вечерняя — Маремьяной, а полуночная, баловница, кому как. Есть на Москве ворожея Феклица, так ей полуночница Ульяной назвалась. Тебе вот водица — Ульяна, а ей — полуночница. А то еще, говорили, Натальей называлась, Маланьей тоже… Шалит. Но ежели я бы ее не Аграфеной покликала, а Ульяной, она бы мне ломоту в печи стеречь не стала. И если бы Феклица ее не Ульяной, как ей, Феклице, сказано было, а Натальей назвала, тоже толку бы не вышло.
Алена задумалась.
— Утреннюю зарю знаю, — сказала она, — и вечернюю знаю, а полуночницу?
— Это когда солнышко уж закатится и последнее зарево в небе виснет, уходить не желает.
— Ясно… Так что же, зори меня слушаться не станут? — жалобно спросила Алена.
— Ну, это, свет, лишь богу ведомо. Будешь ходить по утренней росе и по вечерней росе, лесами да рощами, просить, звать — может, откликнутся. Может, сумеешь то, что тебе будет послано, принять. А нет — найдутся другие заговоры на три зорьки, я вот один приворот знаю, смешной! Им — девок веселить! Позовут в боярские хоромы, боярышень гаданьем потешить, вот он и пригодится. Кто ни услышит — в кулак прыскает! Только начитывать нужно как бы не в шутку, личико держать строгое…
Степанида свела губы в куриную гузку, потупилась и стала как верховая боярыня, приставленная смотреть за молодыми мастерицами, уж до того праведная, что глянуть тошно. И заговорила нараспев, не своим, а распевно-суетливым бабьим говорком:
— Зори-зарницы, вас на небе три сестрицы, вы Божьи помощницы: одна допека, другая зануда, третья притвора. Одна — допеки, другая — зануди, третья — приверни раба Божия ко мне, рабе…
И не выдержала, расхохоталась вместе с Аленой.
— Неужто помогает? — не поверила Алена, когда, отсмеявшись, убрала пальцем с глаза невольную слезинку.