На следующий день, отмывшись и отоспавшись с дороги, пошла Алена в Кремль, в Успенский собор. Спас был на прежнем месте и глядел на нее горестно. Чему ж тут радоваться? С Федькой вон себя не соблюла, с мастером Ребусом, а про Девичью улицу вспомнить — до сих пор щеки от срама вспыхивают! Хороша, голубушка! С Дунюшкиным-то венчанным мужем!
Просила у Спаса Златые Власы Алена прощенья за бабьи свои грехи — но напрочь вылетела из головы рухнувшая на брусчатку злобная старуха, что внучку «бесовской пастью» едва не погубила, напрочь вылетел и опозоренный мастер Даниэль Ребус, которому пришлось стоимость раритета возмещать, а что до Федьки…
Надо было хоть свечку за упокой его грешной душеньки поставить, да вспомнила про то Алена уж на торгу, слоняясь меж лавок. Она уж и с Красной площади через Неглинные ворота ушла, не найдя в обувных лавках, что теснились у Василия Блаженного, ничего подходящего на крошечную свою ножку (поневоле вспомнишь добрым словом Светлицу, где по Дуниному слову добывали для нее из сундуков обносы с царевен!) Она и весь Гостиный двор насквозь прошла, вздохнув и ускорив шаг там, где начинался Судовый ряд. Деньжата были — кое-что она еще в Риге припасла, а большие талеры — те же ефимки, только у верного человека выменять надо. И следовало пристойно одеться на русский лад. Иноземное платье Алена приберегла, показала Рязанке, та подивилась, накладным кудерькам — посмеялась. Однако хоть и хороши атласные полосатые юбки, но на Москве в них не показывайся — шарахнутся, за слободскую немку примут.
Одетая в позапрошлогодний свой холстинный летничек, уж не ярко-синий, а блекло-голубой, бродила Алена меж ровно стоящих лавок и добродилась — увидала Владимира. Он, незнамо что сторговав и неся под мышкой, шел к Кремлю. И не к Неглинным, а к Спасским воротам. Вел к ним каменный мосток, а у входа и по обе его стороны, прилепившись к зубчатым стенкам набережной, стояли убогие лавчонки. Торговали там книгами.
Сердце так и забилось, когда узнала его в толпе — очи его соколиные, брови соболиные, прядь на лбу с золотой ниточкой… И замерла Алена — брови-то бровями, а ликом Владимир был — краше в гроб кладут. Худое, обтянутое было лицо, как после измотавшей душу и плоть лихорадки. Да и шел как-то медленно, неуверенно. Притом же был не один — его сопровождал молодой невысокий мужик, кудрявый до невозможности, так что едва и шапка на крутых кольцах светлых волос держалась. И оберегал его тот мужик, чтобы локтем не задели, и погрозил увесистым кулаком кому-то, кого Алена за спинами и не разглядела.