Чем чаще посещали Виктора воспоминания, тем больше он в них запутывался. Порой ему начинало казаться, что все это происходило не с ним, а с другим человеком, который потом ему об этом подробно рассказал, не упустив и мелочей, делающих любое повествование более выпуклым.
Иногда Егорову казалось, что никакого Афгана вообще не было, что все это бред, сон, кошмар.
Но, дотрагиваясь до двух небольших синеватых вмятин на левой руке, он с горечью понимал: было. И он помнит все до крохотных подробностей: холодной и эластичной руки мертвеца, которую он ухватил, чтобы убитый не слетел с несущегося в ночи по разбитой дороге бронетранспортера; косо подрезанных слипшихся волос на окровавленной голове афганского пацаненка, лежащего под дувалом; пряного, терпкого запаха наркотиков в душном чреве бэтээра.
«Может, такие детали лучше всего и запоминаются», – подумал Егоров.
– Дед Молоз, – неожиданно вслух произнес Виктор, тут же оглянувшись, но всем вокруг по-прежнему было наплевать на него, и он вновь произнес, но значительно тише: – Дед Молоз! Я подалки вам плинес! – Вспомнился жаркий день, небо над головой, словно застиранная солдатская простынь, короткие резкие тени, углами вонзающиеся в матовую пыль внутреннего дворика гауптвахты, где Виталька с Файзи пытали духа-караванщика, захваченного накануне мотострелками в одном из кишлаков.
Виталик хладнокровно затянул удавку на его шее так, чтобы ею можно было спокойно владеть простым движением ноги.
Втроем они сидели на лавочке, курили, лениво перебрасывались словами, и ротный время от времени говорил:
– Дед Мороз, дед Мороз, он подарки нам принес. – И вытягивал ногу.
Дух валялся на земле задыхаясь. Он извивался в пыли, взбивая ее ногами, широко раскрывал рот, и штаны его темнели. Резко и неприятно запахло мочой. Офицеры морщились и крутили носами.
Потом капитан с трудом ослаблял рукой петлю. Караванщик – высохший морщинистый сорокалетний мужик, которому на вид можно было дать все семьдесят, – хрипел, хватался за горло, кашлял и медленно приходил в себя. Багровая полоса, словно узкий ошейник, охватывала его горло.
Затем он плакал, уткнувшись в колени ротному, стараясь обхватить их руками, и все повторял: «Я ничего не знаю! Я ничего не знаю! Я ничего не знаю!»
Перед его исказившимся от страха и боли лицом плавала армейская топографическая карта, и вопросы следовали один за другим: «Где новые караванные тропы? Куда пойдет караван дальше? Места дневок? Какое оружие получила банда Хайрулло? Где оно?»
– Я ничего не знаю! Я ничего не знаю! – сипел афганец и тянулся поцеловать пыльные, в застарелых рисунках грязи офицерские кроссовки.