— Будем строить баню. На берегу пруда, под вербами. На пять голов, — сказал Митрич.
— А почему на пять? — удивились.
— Хорошо две бутылки на пятерых идет, самая норма. Опять же, если голосовать, чтоб нечет был.
Сказано — не забыто. Картошки посадили, самая пора за баню взяться. Но чего ее строить, если у нас в Почутове уже три избы пустые стоят? За день разобрали, на другой собрали. Митрич командовал. Ну, делали на пять тазиков, а оно и семерым не тесно будет. Бабы-то наши поглядывали искоса, перешептывались, а потом пришли разом и всем нам ультиматум: они сейчас, значит, глины накопают, намесят, кирпичей на печку натаскают, тут все опосля вымоют, выскребут, а чтоб пятница — ихний день. Спор, конечно, нешутейный возник: кому суббота, кому пятница. И тот день, и другой — женского роду. Но наш Степан-книжник точку поставил:
— У Робинзона, который на острове тридцать лет и три года жил, друг был, мужик. И звали его Пятница!
— Тьфу, окаянные, — плюнула в сердцах Лизавета Косая. — И тут без педерастии не обошлось.
Ну, Лизавета пускай себе плюется ядом, змея она и есть змея, а аргумент у Степана серьезный. Так мы, мужики, пятницу себе отстояли.
Вот и стала у нас, почутовских мужиков, пятница не просто там помывочным днем, а, как это сейчас по телевизорам говорят, клубным. Возле бани, как полагается, скамейки со столиком соорудили, да и крышу какую-никакую приделали. Хорошо, я вам скажу… Когда выйдешь весь распаренный, чистый, сядешь под вербой, а солнышко последними лучами последние капельки на лице просушивает, да пивка холодного мужики в руки подадут… Вот истинно я вам говорю: в такие моменты точно знаешь, что душа у человека есть, и после бани она у него не внутри, а снаружи тела. И радуется, как дитя малое.
Возле бани дело это и случилось. Осень уже к нам пришла, картошку выкопали, огороды убрали. Дождались мы своего расписания, пришли в баню: я, Митрич, Семен, Степан. Попарились по первому разу, присели дух перевести. Тут и услышали: гудит. Ревет даже. Что-то реактивное идет на посадку и почти прямо на нашу баню. Подскочили, руками замахали, чтоб полосу, значит, посадочную обозначить. Тут он из-за старого сада и показался, Горыныч. Еле дотянул на повороте, самая малость — и в пруд бы ахнулся или баню снес.
Отдышался, крылья сложил, присел на скамейку. Голову обхватил, качается. (Вот, опять же замечу, одна голова у Горыныча, враки все это про Змеев трехголовых, это только телята, бывает, о двух головах рождаются.)
— Дайте, мужики, пива хлебнуть… Все, отлетался!
И столько горести в его словах было, что почуяли мы: неладное что-то с Горынычем. Ну, мы ж не бабы, чтоб сразу с расспросами в душу лезть, пусть та душа и Змеева. Попил он пива, молчим.