Виделись они и после, и не так уж редко. Но однажды Шеф весьма тактично намекнул, что не советует ему появляться в обществе доктора Риети слишком часто. И — также не впрямую — дал понять, что высказать подобный совет ему порекомендовали органы, которые в иной стране в иные времена поименованы были компетентными и которые назвать так здесь и сейчас, вероятно, было бы нельзя, хотя кое-что они все-таки знали, по крайней мере — в этом заключался clou [114] речи Шефа — «знали друг друга», на что и тратился максимум усилий каждой из национальных компетентных служб. И, друг друга зная, они, таким образом, знали доктора Риети, состоять с которым в близком знакомстве дозволялось им, а никому из прочих государственных служащих не рекомендовалось, в особенности тем, кто работал в полиции.
Наведываться к доктору Риети Зам продолжал, однако с большей осторожностью, избегая встреч за аперитивом в баре и совместных ужинов в ресторане: заподозрить его в секретной деятельности позволяли проводимые в агентстве досуги и прекрасная осведомленность об экономических и финансовых махинациях, внутрипартийном соперничестве, образовании и распаде группировок, судебных процессах и террористических актах.
Из-за своей болезни и работы, которая с ее обострением отнимала у него все больше времени и сил, Зам не встречался с доктором Риети по меньшей мере два месяца. Тот принял его восторженно и сердечно, радуясь, что видит в добром здравии.
— Знаю, что вам было худо, на днях мне рассказал один из ваших сослуживцев. Но, я вижу, теперь уже все в порядке. Немного похудели, конечно, но, говорят, это очень полезно.
— В чем сами вы, однако, не убеждены.
— Что верно, то верно. Скажу больше, глядя, что только ни вытворяют мои родственники и знакомые, лишь бы сбавить вес, и чем они за это расплачиваются, я заключаю, что к изобретателям диет, к ученым-диетологам следует относиться так же, как к торговцам наркотиками… И чем же именно вы страдали?
— Именно той болезнью, которую лечат кобальтом или чем-нибудь подобным.
— Я не думал, что все настолько серьезно.
— И даже более: я умираю, — он произнес это так спокойно, что у того, другого, застыли, обернувшись фальшью, слова на губах. Он прошептал лишь «боже мой». И после долгого молчания добавил: — Но лечение…
— Я не нуждаюсь перед смертью в религиозном утешении со стороны науки: оно настолько же предполагает веру, но приносит большие муки. Будь у меня потребность в поддержке, я обратился бы за той, к которой прибегают с более давних пор. Я даже был бы рад ощутить такую потребность, но — увы. — И с легкостью, почти весело: — Сами видите, скучать в этой стране не приходится: теперь вот «дети восемьдесят девятого года».