— Мама. — Я направилась прямо к ней, поцеловала мертвенно-холодную от кондиционера щеку и опустилась на соседний стул. — Как он?
Она покачала головой, и страх худшего комком застрял у меня в горле.
— Пока никаких новостей. Столько разных устройств, врачи приходят и уходят. — Она на мгновение опустила веки, не переставая качать головой, едва заметно, по привычке. — Мне ничего не известно.
Я с трудом сглотнула и решила, что лучше ничего не знать, чем знать худшее, однако предпочла не делиться этой банальностью. Мне хотелось ответить что-нибудь неизбитое и обнадеживающее, чтобы облегчить ее беспокойство, чтобы все исправить, но у нас с мамой не было опыта совместных прогулок по дороге страдания и утешения, и потому я промолчала.
Она открыла глаза и посмотрела на меня, потянулась заправить мне за ухо локон, и я подумала: возможно, это неважно, возможно, она и так понимает, как я переживаю, как искренне хочу все исправить. Возможно, и не надо ничего объяснять, ведь мы семья, мать и дочь, и некоторые вещи понятны без слов…
— Ты ужасно выглядишь, — заявила она.
Покосившись в сторону, я увидела свое темное отражение в глянцевом плакате государственной службы здравоохранения.
— На улице дождь.
— Такая большая сумка, — тоскливо улыбнулась она, — а места для маленького зонтика не хватило.
Я чуть покачала головой, движение перешло в дрожь, и я внезапно почувствовала, что замерзла.
В больничных залах ожидания приходится себя занимать, не то начинаешь ожидать, а это приводит к размышлениям, что, по моему опыту, плохо. Я молча сидела рядом с мамой — волновалась о папе, напоминала себе купить зонтик, слушала, как настенные часы отмеряют секунды, — и стая потаенных мыслей просочилась за спину и погладила мои плечи острыми пальцами. Не успела я оглянуться, как они взяли меня за руку и отвели туда, где я не бывала годами.
Стоя у стены нашей ванной, я наблюдала, как мой четырехлетний двойник идет по канату вдоль ванны. Маленькая голая девочка хочет убежать с цыганами. Она точно не знает, кто такие цыгане и где их искать, но знает, что они — лучший выбор, если хочешь стать циркачкой. Это ее мечта, вот почему она тренируется ходить по канату. Она почти достигает противоположной стороны, когда поскальзывается. Падает вперед, извивается, уходит головой под воду. Сирены, слепящие огни, чужие лица…
Я моргнула, и образ развеялся, немедленно сменившись другим. Похороны бабушки. Я сижу на передней скамье рядом с мамой и папой и вполуха слушаю, как пастор описывает совсем не ту женщину, которую я знала. Меня отвлекают туфли. Они новые, и хотя я понимаю, что должна быть серьезнее, сосредоточиться на гробе, думать о возвышенном, я не могу оторвать глаз от своих лакированных туфель, поворачивая их так и сяк, чтобы насладиться блеском. Папа замечает это, тихонько толкает меня плечом, и я через силу перевожу внимание на гроб. На нем стоят две фотографии, одна — моей родной бабушки, другая — незнакомки, молодой женщины, сидящей на пляже. Она уворачивается от камеры и криво улыбается, как будто собирается открыть рот и отпустить колкость в адрес фотографа. Священник что-то говорит, тетя Рита начинает реветь, тушь течет по ее щекам, и я с надеждой смотрю на мать в ожидании схожей реакции. Ее руки в перчатках сложены на коленях, глаза прикованы к гробу, но ничего не происходит. Ничего не происходит, и я ловлю взгляд кузины Саманты. Она тоже следит за моей мамой, и внезапно мне становится стыдно…