— Но мне нравится с ними играть, — возразила Юнипер. — Они мои друзья. И они рассказывают такие интересные вещи.
— Я знаю, милая, и это чудесно. Я только прошу тебя помнить, что ты не такая, как они. Ты маленькая девочка, у которой есть кожа, и кровь под ней, и кости, которые могут сломаться, и есть две старшие сестры, которым очень хочется увидеть, как ты вырастешь!
— И папочка.
— Ну конечно. И папочка.
— А мамы нет.
— Нет.
— Но есть щенок.
— Эмерсон, да.
— И пластырь на коленке.
Саффи засмеялась, обняла ее, обдав запахом талька, жасмина и чернил, и поставила обратно на плитки пола. И Юнипер старательно отвела глаза от фантома у окна, который манил ее на улицу, звал поиграть.
Юнипер не знала, откуда берутся гости. Помнила только, что самые ранние ее воспоминания — фигуры в потоках света вокруг колыбели. В три года она поняла, что другие их не видят. Ее называли чудаковатой и сумасшедшей, нечестивой и одаренной; она выжила из дома бесчисленных нянек, которые не желали терпеть воображаемых друзей. «Они вовсе не воображаемые», — объясняла Юнипер снова и снова своим самым здравомыслящим тоном; но, судя по всему, ни одна английская няня не была готова принять подобное заявление на веру. Одна за другой они собирали вещи и требовали встречи с папочкой; сидя в потайном укрытии в венах замка, тесной расселине между камнями, Юнипер примеряла очередной набор определений: «Она дерзкая…», «Она своевольная…», а однажды даже: «Одержимая!»
У каждого была своя теория насчет гостей. Доктор Финли полагал их «фибрами тоски и любопытства», проецируемыми ее собственным рассудком и неким образом связанными с больным сердцем; доктор Хайнштайн определил, что это симптомы психоза, и выдал кучу таблеток, которые якобы должны положить им конец; папочка утверждал, что это голоса ее предков и она избрана свыше, чтобы слышать их; Саффи уверяла, что она в любом случае само совершенство, а Перси было все равно. Она говорила, что все люди разные, и для чего вообще наклеивать ярлыки, считать кого-то нормальным, а кого-то нет?
Ладно. Юнипер сидела на качелях не потому, что это было самое безопасное. Она сидела на них потому, что с них открывался наилучший вид на фантом в пруду. Она была любопытна, а он был красив. Гладкость его кожи, то, как мускулы на его обнаженной груди вздымались и опадали при дыхании, его плечи. Если она сама его изобрела, у нее чертовски здорово получилось; он был экзотичным и привлекательным, и ей хотелось следить за ним до тех пор, пока он не рассыплется листьями и пятнами света прямо у нее на глазах.