Но этого не произошло. Она сидела, прислонив голову к веревке качелей, и вдруг он открыл глаза, встретил ее взгляд и заговорил.
Само по себе это не было чем-то из ряда вон выходящим; гости и прежде часто обращались к Юнипер, вот только на этот раз они впервые приняли облик молодого мужчины. Молодого мужчины почти без одежды.
Она ответила ему, но коротко. Вообще-то она испытывала раздражение; ей не хотелось, чтобы он говорил; ей хотелось, чтобы он снова закрыл глаза и плыл по сверкающей поверхности воды, чтобы она могла наблюдать за танцем солнечного света на его руках и ногах, длинных-предлинных руках и ногах, на его довольно красивом лице, и прислушиваться к странному чувству в самой глубине живота, похожему на гудение задетой струны.
Она знала мало мужчин. Разумеется, папу… но он вряд ли в счет; своего крестного отца Стивена; несколько дряхлых садовников, которые работали в поместье долгие годы; и Дэвиса, следящего за «Даймлером».
Но это было совсем другое.
Юнипер пыталась не обращать на него внимания в надежде, что до него дойдет и он оставит попытки завязать беседу, но он не унимался. Он назвал свое имя: Томас Кэвилл. Обычно у них не было имен. Нормальных, по крайней мере.
Тогда она тоже нырнула в пруд, и он поспешно выбрался на берег. Она заметила, что на шезлонге лежит одежда, — его одежда, и это было так странно.
А потом случилось самое удивительное. Пришла Мередит — Саффи наконец отпустила ее из швейной комнаты — и поздоровалась с мужчиной.
Наблюдавшая за ними из воды Юнипер едва не утонула от потрясения, поскольку ее гостей никто и никогда не видел.
Юнипер провела в замке Майлдерхерст всю жизнь. Подобно отцу и сестрам, она родилась в комнате на третьем этаже. Она досконально изучила замок и его леса, ведь другого мира она не знала. Она была в безопасности, ее любили, ей потакали. Она читала, писала, играла и мечтала. От нее ожидали только одного: быть самой собой. Иногда даже больше, чем собой.
— Ты, моя крошка, создание замка, — часто повторял папа. — Мы с тобой одно.
И долгое время Юнипер вполне довольствовалась таким определением.
Однако в последнее время все начато необъяснимо меняться. Иногда она просыпалась по ночам от невыразимой тоски, странного томления, похожего на голод. Недовольства, желания, зияющей глубокой пустоты, которую она не представляла, чем заполнить. Она понятия не имела, чего ей не хватает. Она ходила и бегала, писала яростно и быстро. Слова, звуки рвались на свободу из ее головы, и она испытывала облегчение, перенося их на бумагу; она не размышляла, не подбирала выражения, никогда не перечитывала написанное; ей довольно было отпустить слова на волю, чтобы заглушить голоса в голове.