— Нет! Это невозможно! — со стоном проговорила она. — Клавдий не мог приказать, чтобы меня вот так убили. Он слишком добр и слишком любит меня. Я уверена, это идея Нарцисса.
Где-то у входа в дом раздались тяжелые шаги по мозаичному полу, и до зала донеслись распоряжения трибуна. Мессалина стояла на коленях, волосы ее растрепались. Эвод, торжествующе глядя на нее, вновь принялся ее поносить. Вдруг дверь резко распахнулась, и на пороге появились грозные центурионы. Мессалина, поняв, что это конец, испустила вопль. Она вновь схватила кинжал и, пытаясь придать руке твердость, надавила острием на грудь. Из раны потекла алая кровь. Мессалина оцепенела. В следующее мгновение она разразилась плачем.
— Ну же, потаскуха, теперь-то тебе страшно, а? — прогремел Эвод.
— Замолчи, пес! — Трибун ударил его ногой. — Поди вон.
Отпущенник, притворно взглянул на него, потупил голову и, согнувшись, удалился.
— Будь мужественной, дитя мое, — тихо сказала Лепида. — Если ты ударишь сильно и быстро, сюда, под левую грудь, ты ничего не почувствуешь.
Мессалина смотрела на нее светлыми, словно воды Байского залива, глазами и, казалось, не понимала. Лицо ее было по-детски невинно. Она приблизила острый клинок к груди, но уронила руку и прокричала:
— Мама! Нет! Я не хочу умирать! Я боюсь! Я никогда не смогу…
Тогда Лепида опустилась перед ней на колени, нежно прижала к себе и подняла на трибуна полные слез глаза. Преторианец, вынув меч из ножен, подошел к Мессалине сзади и ударил ее твердой рукой. Она открыла рот, изогнулась, испустила вздох и в следующий миг голова ее упала на плечо матери. Отяжелевшее тело лежало на ее руках, словно беззащитный зверь, едва запачканное кровью, еще больше подчеркивающей девственную чистоту туники. В тот же миг щеглы, все так же сидевшие в вольере, как и при Азиатике, запели среди звездной ночи свои мелодичные песни.
Когда Нарцисс, подойдя к Клавдию, сообщил ему о смерти Мессалины, не уточняя, однако, как это произошло, император попросил чашу фалернского вина. Он не выказал никаких чувств, а Вителлий, подняв свою чашу, воскликнул:
— Долгие лета цезарю!