В первые секунды у Игната Сысоича было желание побежать к Загорулькину и расквитаться за все. Он быстрым взглядом окинул землю: нет ли камня где? Карман шаровар тронул, голенища сапог: может, нож окажется? И, выпрямившись, направился к линейке.
— Игнат! Игнат Сысоич! Это ты? Фу-у, господи. А я бог знает что подумал, — скрывая тревогу, невнятно забормотал Нефед Мироныч.
Подойдя к линейке, не вынимая руки из кармана, Игнат Сысоич лютым взглядом измерил Загорулькина и глухо спросил:
— Ну, как пшеничка, хуторянин? Аль скошенное забрать приехал?
Нефед Мироныч понял: дело может кончиться плохо. И заторопился с извинением.
— Прости, Сысоич! По дурости сделал, бог свидетель! Я возверну с лихвой, не обижайся, Сысоич. Черт попутал, видит господь, — скороговоркой лепетал он, а левой рукой незаметно дергал вожжи. Но лошади, на беду его, успокоились и лакомились колосьями хлеба Степана Вострокнутова.
А беда действительно приключилась бы, потому что в кармане, в руке Игната Сысоича, оказался тот самый нож, которым он всегда резал казацких свиней. Однако жалость взяла в нем верх.
— Я не зверь, Нефед, хоть и надо бы проучить тебя за такое измывательство над своими хуторянами, — сказал Игнат Сысоич дрожащим голосом и, выйдя из хлеба, медленно пошел по двойнику.
Нефед Мироныч вытер рукавом потный лоб и облегченно вздохнул.
— Не серчай, Сысоич, мы люди свои. Возверну все пшеницей! — заискивающе крикнул он вслед Игнату Сысоичу. Но ехать вперед не рискнул. Все еще опасаясь засады, круто повернул лошадей на дорогу и покатил обратно в хутор, нахлестывая их и оглядываясь по сторонам.
Отъехав с полверсты, он окончательно успокоился, и мысли приняли другое направление: «И чево ж я испугался! А впрочем, такой народ только и встречает на большой дороге. Надо куму сказать. Так и до греха недолго дойти! Фу-у, господи, даже в пот ударило».
В ложбине за балкой еще долго слышался перезвон линейки, то затихая, то усиливаясь.
Далеко за лесом, поверх черных силуэтов дубов, солнце уже расписывало облака огнистыми красками.
Игнат Сысоич в горьком раздумье постоял возле копны скошенной пшеницы и двинулся к своему балагану. Но не прошел он и двадцати шагов, как из пшеницы поднялся человек и направился прямо к нему. Игнат Сысоич остановился, от неожиданности.
— Это я, дядя Игнат, — услышал он голос Яшки. — Доброе утро!
Игнат Сысоич неуверенно подал ему руку, спросил:
— С чего это ты в хлеб забрался?
— Сидел смотрел на вас с отцом, — ответил Яшка. — Да жалкую, что вы ему нос не раскровили, батьке моему.
Игнату Сысоичу не верилось: слыханное ли это дело, чтобы сын так говорил об отце!