И увезла с собой Камни Юпитера. Нельзя забывать об этом. Может быть, это еще одна связь?
«Мы были друзьями с вашим отцом, и, поверьте, я знаю: он гордился бы вами».
Бессмыслица! Разве могли Стивен Блэкберн и такой человек, как Жан-Поль Жерар, быть друзьями?
Вот так, прямо в лоб, и собиралась спросить Ребекка Томаса Блэкберна.
Она завернула остатки завтрака и пошла за дедом.
Дежурный библиотекарь сказал, что он уже ушел.
— Но вы еще можете его догнать, — добавила она.
— Он не сказал, куда идет?
— Нет. За ним зашел приятель.
Слоан.
— Высокий, темноволосый, приятной наружности?
— О, нет. Волосы у него совсем белые, на лице большой шрам…
— Бог мой!
Ребекка побежала за ними.
Солнце, пробившись сквозь пелену облаков, сверкало на омытой дождем лужайке перед Массачусетским Государственным Домом. Томас сжимал в левой руке зонт, используя его как трость. Глядя на Жана-Поля, он не мог не отметить, что время и войны сделали свое дело — в этом потрепанном жизнью, старом, грубом человеке не осталось ничего от беззаботного, презиравшего опасность молодого гонщика, каким он был тридцать лет назад. Томасу нелегко было смотреть на человека, испытавшего столько страданий, и притом зряшных, сколько выпало на долю этого несгибаемого француза. Но до сих пор в мягких карих глазах Жерара угадывалось что-то от Гизелы, а также в его чувственных губах, и Томас пытался понять, осталась ли в этих глазах хоть малая толика надежды после суровых жизненных коллизий.
«Я хочу, чтобы он был счастлив, Томас, — говорила Гизела, — это все, чего я хочу».
Она так гордилась своим единственным сыном. И тем не менее она — Томас так и не мог понять, почему, — упорствовала в своем нежелании официально признать его своим сыном, объясняя это тем, что Жан-Поль предпочитает окутывать себя покровом тайны, делать вид, будто он появился ниоткуда, и давать возможность людям — особенно женщинам — строить догадки о своем происхождении. Это было частью его загадочного образа: то, что он — незаконнорожденный сын венгерской аристократки из числа перемещенных лиц. Это обстоятельство придавало романтическую окраску образу бесстрашного гонщика. И лишь только после того, как оба они исчезли, удалились — Гизела в могилу, а Жан-Поль в Сиди-бель-Аббес как беглец в Иностранный Легион, — только тогда Томас начал понимать, что Жан-Поль, видимо, защищал мать, а не иначе. Ибо если бы популярный молодой гонщик признался, что он сын Гизелы, то это привлекло бы к ее особе повышенный интерес, которого она не перенесла бы.
— Ты теперь совсем старик, — не без удовлетворения заметил Жан-Поль. — Небось, уже чуешь запах кладбищенской землицы?