– Н-нет… не получится у меня, Гарик. Не обижайся! ТО уже не вернётся. Поздно. Отзвучали мои синкопы. Если б ещё хоть не джаз, а классика…
– А джаз чем тебе не классика? Короче, ты подумай пока, – разрешил Флух. – И мы потом решим. Позвоню на днях. Да, и на всякий случай запиши адрес: Филатова, четырнадцать… Короче, приходи!
Некоторое время Зоя сидела, разглядывая пиликающую трубку в руке.
Нет, это невозможно! Глупость, сумасшествие и натуральный бред!
И кроме всего прочего, не скажешь ведь ему – мне НЕ В ЧЕМ людям показаться! Не то что выступать!
Не говоря уж о вариациях! Импровизациях!
И вообще – ВЫСТУПАТЬ! Ну не безумная ли мысль на пятом десятке? После двадцати лет преподавания… Только Флуху и могло прийти такое в голову! И о чём ей с ним было вообще разговаривать? Что тут обсуждать?
Между тем в доме собиралась гроза. И приметы её приближения Зоя разглядела, наконец положив трубку – во второй раз с тех пор как пришла.
Пашкины кроссовки валялись не в прихожей, а в большой комнате, под диваном-лодкой.
Школьная папка обрела унизительное пристанище у самого входа, чуть ли не на половой тряпке.
Звукам музыки (впрочем, музыкой ли были эти дикие вопли в яростном сопровождении ударных?) было мало ушей хозяина, и они норовили вырваться из плена наушников и завоевать пространство всей квартиры.
Чайник, выкипевший на три четверти, пыхтел на всю кухню клубами пара. Но кто мог его услышать?
Да, это была уже сказка про журавля и цаплю. Это был вызов. Оскорбление. Брошенная перчатка.
«Не желаю больше так жить!» – вот как переводились эти знаки.
В ответ на которые следовало тигрицей броситься к сыну и учинить справедливое возмездие. Безусловно, мама так и сделала бы – ничего себе! посмела бы она, Зоя, хоть раз оставить включённый чайник! И Ируся бы своим не спустила. И все нормальные матери…
А ненормальная мать Зоя Петунина молча выключила чайник и, вернувшись в комнату, уныло плюхнулась в лодку. Сил на возмездие не оставалось. Слишком много энергии отняли у неё последние два дня. Обилие впечатлений и потрясений истощило нервную систему. «Лечь, – словно властно командовал кто-то внутри неё, – закрыть глаза. Дремать…» И она послушалась. Слушаться ей всегда было легче.
Дрёма была тёплой и уютной. И такими же тёплыми были воспоминания, которые она принесла с собой… Когда-то Павлик был спокойным, даже флегматичным – такой забавный, не по-детски солидный увалень. Когда-то он спрашивал её тоненьким голоском: «Да, мам?» – и заглядывал снизу вверх в глаза, чисто и преданно… Так куда же всё это исчезло? Куда? Сквозь дрёму вопрос этот не причинял острой боли – только печальное недоумение.