— Я люблю про это смотреть. Только всегда хочется, чтобы любовь была не совсем такая, как в кино. Она почему-то вся одинаковая, хочется, чтоб… как в жизни. Чтобы все правда… — Помолчала, вздохнула задумавшись. И заговорила, будто сама себе: — А вообще-то кино, наверное, тем и хорошо, что в нем все не как в жизни, все не так… Я вообще-то не люблю фильмов с плохим концом.
Я слушал ее, пил чай, ел кисловато-сладкие мира-бельки и все еще надеялся, что она спросит меня, зачем пришел, о чем важном хотел говорить. И загадал: если спросит — скажу, несмотря на то, что под скатертью лежит портрет Боруты, человека, которого она любила, каким бы он ни был, любила и, не умея лгать, все же обманывала и себя, и других.
Но она так ничего и не спросила.
С тем я и ушел, не холодно, не сухо, но как-то неуклюже попрощавшись. Несколько раз останавливался на улице, хотел вернуться, но желание мое тут же удерживало воспоминание о портрете, о ее слезах… Да, конечно, она любит его, только обманывает и себя, и других. Впрочем, себя, пожалуй, нет.
В гостинице, как и вчера, все уже спали, кроме Ромки, который еще не вернулся. Сон долго, мучительно долго не мог одолеть меня. Я лежал и вновь думал о том, что, может, и действительно не стоило бы после всего, мною увиденного, начинать важный разговор, что поступил я правильно. А заговорить следовало бы о другом, сознаться ей просто и откровенно, что я все вилел и все мне ясно, а вы, мол, Варенька, не лгите ни себе, ни людям, никому ваша ложь не нужна и, прежде всего, вам. Эх, почему я не сказал ей всего этого!
Утром оказалось, что еще не все ладно с нашей машиной и что очень рано не удастся уехать, придется час-другой подождать. Теперь у меня было время еще раз повидаться с Варей и сказать ей о том, о чем я думал ночью. Меня даже охватило предчувствие какой-то нехорошей, мстительной радости, и я выбежал из гостиницы.
У распахнутых ворот рыбозавода меня остановили.
— Вам кого тут? — строго спросил тот самый краснолицый седобородый рыбак, которого я уже встречал у винного ларька.
— Варю Скосыреву.
— А-а-а, глазировщицу. Прямо к кирпичному зданию, — указал рыбак на невысокое строение, — дверь там открыта в компрессорную, туда и входите.
Поблагодарив, я двинулся к зданию быстро и решительно, еще острее проникаясь тем же настроением, с которым выбежал из гостиницы. Но чем ближе я подходил к этому приземистому строению, где работала Варя, тем больше остывал, мне уже не хотелось говорить ей ничего резкого, делать ей больно.
Я прошел через компрессорную, где сильно пахло аммиаком, через таровочный, в котором стоял сухой прохладный запах пиленого леса. После жары и духоты, которые с утра уже липко налегли на город, эта прохлада казалась особенно приятной. А из цеха глазировки на меня и вообще дохнуло северным холодом. И все здесь были одеты по-северному.