— Ждали. Рады. С прибытием.
Борису Семеновичу уже перевалило за шестьдесят, но выглядел он лет на пятнадцать моложе, был высок, моложав лицом, волосы, в которых, несмотря на возраст, едва-едва пробивалась седина, коротко острижены. В его манере держаться сквозила легкая развязность, которая позволяла в зависимости от обстоятельств то фамильярничать, вплоть до обращения к малознакомому на «ты» и похлопывания по плечу, то мгновенно, когда это требовалось, демонстрировать собеседнику превосходство над ним.
Борис Семенович вежливым жестом пригласил Мережко к окошку администратора, которая, уже догадавшись, кто приехал, поспешно протянула бланк и деловито уточнила:
— «Люкс», Борис Семенович?
— Все равно, лишь бы отдельный, — сказал Мережко, вынимая паспорт и фломастер.
— «Люкс», — кивнул администратору Скляр.
«Люкс», хоть и не совсем соответствовал столь громкому названию, — узкий, темноватый, с запахом дезинфекции и сырости, — все же оказался приличным номером, как говорится, со всеми удобствами.
Завтракали вчетвером в ресторане. В зале пахло вареной бараниной. Здесь за группой были закреплены три столика. Сели за крайний, у окна. Официантка сменила на нем скатерть, поставила чуть привядшие тюльпаны в пластмассовом стаканчике.
— Что будем есть? — Скляр подвинул к Мережко меню.
— Что все, то и я, — ответил Александр. — Вообще-то, я предпочитаю есть то, что принято в данной стране или крае.
— Мне все равно, — пожал плечами Коберский.
— Значит, пельмени из баранины всем, — заказал Скляр официантке.
— А пить? — спросила девушка.
— Пить? Что будем пить? Я, например, всегда одно и то же — чай и кефир, — ответил Скляр.
— Все равно, — буркнул Коберский.
— Чай зеленый, — полуобернулся Жолуд к Мережко.
— Зеленый? Великолепно! — согласился Александр.
— В нем много танина, — пояснил Жолуд, довольный тем, что его выбор пришелся по вкусу писателю.
— Пожалуйста, два больших чайника и обязательно пиалы, — улыбнулся официантке Мережко.
Та мило улыбнулась в ответ:
— Обязательно.
Когда она ушла, наступило молчание, хотя и Коберский, и Скляр, да, пожалуй, и Мережко были готовы к серьезному, не очень приятному разговору по поводу снимаемой картины и терпеливо ждали его, но никто не решался заговорить первым.
— Ты на студию перед отъездом заходил? — спросил Коберский у Александра, и никто не понял, спросил он это для того, чтобы просто нарушить молчание или чтобы начать важный разговор издалека.
— Заходил, — кивнул Мережко.
— Что там новенького?
— Все то же. — Мережко усмехнулся. — Толчея в коридорах, треп, споры, похожие на ссоры. Агаджанов кричит на всех углах, что лишь он гениален, а все остальные компиляторы, лакировщики и бездари. Молодые считают, что только они начинают подлинно новое кино, а три четверти века жизни кинематографа ничего не стоят, что Эйзенштейн и Довженко — люди одной картины и т. д. и т. п.