— Не позволить им, — пробормотал Хейдьюк. — Я не позволю.
Смит потянулся за шляпой.
— Нам надо идти, друзья, идти на север.
— Я был в плену, — бормотал Хейдьюк. Док приоткрыл глаза, зевая. — Я был в плену у вьетнамцев, — продолжал Хейдьюк. — Четырнадцать месяцев в джунглях, постоянно в движении. Они привязывали меня цепью к деревьям, кроме случаев авианалетов. Я был в худшем положении у этих чурок, чем журналист из французской газеты. Меня кормили заплесневелым рисом, змеями, крысами, котами, собаками, ветками лиан, побегами бамбука, всем, что попадалось под руку. Даже хуже, чем ели они сами. Четырнадцать месяцев. Я был у них санитаром, у маленьких желтомордых ублюдков. Нам приходилось обнимать друг друга в бункерах, сбиваться в кучу, как котятам, когда прилетали Б-52. Это вроде как помогало смягчить удары. Мы обычно знали, когда они прилетят, но никогда не слышали, они летали очень высоко. Только бомбы. Мы были в десяти, иногда в двадцати футах под землей, но поле этого эти малыши бегали вокруг с кровью из ушей от воздушных ударов. Некоторые сходили с ума. В основном дети, подростки. Они хотели, чтобы я помог им планировать налеты. Я хотел, но у меня не вышло. Тогда они сделали меня своим фельдшером. Половину времени меня тошнило. Однажды я увидел, как они стреляли по вертолету из двадцатифутового арбалета. Сделанного из сбитого вертолета. Они все смеялись, когда сукин сын упал. Я тоже хотел засмеяться, но не вышло. У нас была вечеринка в тот вечер, солдатские пайки и Будвайзер для меня и всех Чарли[8]. Ветчина и фасоль вызвали у них рвоту. После четырнадцати месяцев они выгнали меня, сказали, что я — обуза для них. Неблагодарные коммунистические роботы. Сказали, что я слишком много ем. Что я тоскую по дому. Это была правда. Я сидел в этих гниющих джунглях, играя цепью, и единственное, о чем я мог думать, это дом. И я не имею в виду Тусон. Мне приходилось думать о чем-то чистом и достойном, либо сойти с ума, и я думал о каньонах. Я думал о пустыне вдоль побережья залива. Я думал о горах, от Флагстаффа до Винд Риверз. В конце концов меня отпустили. Потом было шесть месяцев в психушке — Манила, Гонолулу, Сиэтл. Моим родителям понадобились два адвоката и сенатор, чтобы меня отпустили. В армии считали, что я не приспособлен к гражданской жизни. Я — сумасшедший, Док?
— Абсолютно, — сказал Док. — Засвидетельствованный психопат, если я когда-нибудь видел такового.
— Я получил пенсию. Двадцать пять процентов инвалидности. Травма головы. Лунатизм. У меня должна быть дюжина чеков, ожидающих меня в доме у стариков. Армия не хотела меня отпускать. Сказали, что я должен «пройти курс реабилитации». Сказали, что я не могу носить медаль «За отвагу». В конце концов я сказал, то что должен был, сенатор нажал на Пентагон и меня комиссовали по здоровью. Они в самом деле хотели меня судить, но мать этого бы не пережила. В общем, я освободился из этих тюрем-больниц и узнал, что они делают здесь на Западе то же, что делали в той маленькой стране. И я снова потерял рассудок, — Хейдьюк улыбнулся, как лев. — И вот я здесь.