Он развернулся к фон Шлейгелю.
– Этот человек стар и наверняка сражался за наше Отечество в Великой войне. Выходит, достойный ветеран сражался за то, чтобы вы могли расхаживать тут в нарядных мундирах и глядеть на всех свысока? Вы сами-то, фон Шлейгель, принимали участие в боевых действиях?
Гестаповец снисходительно улыбнулся.
– Я бы предложил вам, Равенсбург, аккуратнее выбирать выражения. Гестапо не отвечает ни перед вами, ни перед немецким народом, вермахтом или вооруженными силами… не отвечает ни перед кем, кроме рейхсфюрера Гиммлера и нашего фюрера. – Он шагнул ближе к Люку, так и раздуваясь от сознания собственной власти. – И вас я не арестовываю лишь благодаря герру Эйхелю.
– Не арестовываете меня вторично, – поправил Люк презрительно.
– Нет, Равенсбург. На вокзале я вас не арестовывал. Всего лишь попросил помочь в расследовании. Собирайся я арестовать вас, той красотке, на которой вы хотите жениться, долго пришлось бы ждать возможности надеть ваше кольцо на пальчик.
Угроза была вполне прозрачна. Оба понимали: во власти фона Шлейгеля держать Люка в заточении хоть до бесконечности.
Люку все очевидней становилось, как безрассудна его выходка. Даже самой оптимистичной частицей души он не верил, что после таких увечий Вольф выживет. Старик уже умирал, причем мучительно. А ведь на улице Люка ждала Лизетта – английский агент, чье задание, вполне возможно, ослабит ненавистный режим. Самое главное для него – выйти отсюда живым хотя бы ради нее.
Но и оставить Вольфа на милость этих зверей было совершенно немыслимо. Молодому человеку вспомнился отец – Якоб хотел, чтобы Люк воспользовался своим немецким происхождением для того, чтобы уцелеть. Неужели он бросит на ветер последнюю волю отца, позволит фамилии Боне и памяти о семействе сгинуть без следа? Последний раз, когда Люк видел Вольфа, профессор умолял его прислушаться к отцовским словам, как бы невыносимо ни было следовать их советам.
Люк потер лоб. Сейчас ему не приходилось прикидываться, чтобы изобразить слабость и утомление. И тут наконец его озарило.
– Простите, фон Шлейгель. Долгий и трудный день. – Лицо гестаповца слегка расслабилось. – Но меня страшит, что Германия докатилась вот до такого, – он указал на Вольфа. – Избивать старика, соотечественника…
– Нет! – завопил фон Шлейгель, впервые повышая голос. – Он нам не соотечественник! Он не заслужил права называться немцем! Мне следовало оказать ему любезность и отослать тем же поездом, что и его еврейских дружков!
Внезапно Вольф начал что-то говорить – с трудом, надсадным хриплым голосом. Мало кто опознал бы в этих словах древнеисландский язык.