Так велось в нашем ауле исстари.
Наконец, последнюю сумму денег выплатили нам в счет калыма за Аннагюль, и дядя Аман распорядился ими уже по-своему: часть пошла на возмещение расходов свадьбе, а остальные он попросту присвоил, дело было к зиме, мать надеялась: удастся купить мне что-нибудь из теплой одежды, но не вышло. Так и пришлось ей латать для меня старье.
Несколько дней миновало, и наш покровитель заявил мне: у вас, дескать, в доме теперь забот поменьше, помоги-ка мне, гоняй на пастбище мою корову вместе со своей. А еще через полмесяца он с утра пришел к вам и долго разговаривал о чем-то с моей матерью. В полдень, она объявила: дядя решил переселить нас к себе, трудно ему присматривать за нашим домом… Пришло, значит, время проститься с местом, где я родился и вырос. Дядя Аман живо перевез наше небогатое имущество, кибитку свою мы разбили в углу дядиного двора.
На прежнем месте, у арыка и одинокого тутовника, осталась осиротевшая, пустая дедушкина мазанка. И возле нее — старый пес Алабай. Он ни за что не пожелал уходить с привычного места. Раза два мы уводили его во двор к дяде, но пес неизменно прибегал назад.
В ауле начали поговаривать: Аман присвоил сначала имущество покойного брата, а потом и его семью… Теперь уж он распоряжался мною, как ему вздумается: в пески за саксаулом посылал, велел на арыке чигирь крутить, когда наступала наша очередь поливать, заставлял кизяк собирать по аулу. Мать не вмешивалась. Согласно обычаю, она не имела права голоса в семье деверя, который после смерти мужа сделался ее полноправным властелином.
Тяжко, голодно жилось мне в семье у дяди Амана. И я, возможно, не вынес бы такой жизни. Убежал бы куда-нибудь. Если б не Донди.
Донди — это моя двоюродная сестренка, дочь дяди Амана. Всего на год моложе меня. Красивая девочка, ласковая. В детстве, помню, взрослые всегда ею восхищались: «Поглядите, какая хорошенькая! Вот уж, верно, красавицей вырастет. Счастливый парень, за которого выдадут такую пери!»
Мы с Донди дружили, вместе играли. Понемногу и я начал на нее заглядываться, в голове стало мелькать: «А что если бы Донди выдали за меня замуж?» Дальше больше, воображение мое все сильней распалялось. А девочка, с каждым годом делалась милее, привлекательней. Стал я замечать: и она тоже неравнодушна ко мне. Так и сделалась Донди моей первой мальчишеской любовью. Сперва мальчишеской, а потом и настоящей, на всю жизнь.
Когда мы с ней подросли, нас разлучили, как того требовал обычай. Уже нельзя было встречаться, как в детстве. Мы, однако, успели поведать друг другу о своих чувствах.