— В чем дело? — спросил папа. — У тебя болит что-нибудь?
— Наверное, она боится ездить верхом, — предположила сестра.
— Ничего подобного, — сказала я. — Я нисколько не боюсь, и у меня ничего не болит.
— Устала, — предположил папа.
— Нет.
— Что же тогда с тобой?
Но я не могла ответить. Конечно же не могла. Гид стоял рядом, не сводя с меня внимательного и озабоченного взгляда. Тогда папа сказал довольно сердито:
— Она еще слишком мала. Нечего было брать ее с собой.
Я зарыдала с удвоенной силой. Я испортила день им обоим, и папе и сестре, но не могла остановиться. Единственное, чего я желала и на что надеялась, это чтобы папа или сестра догадались, в чем дело. Неужели они не видели эту бабочку? Конечно, видели и могли бы сказать: «Может быть, ей не нравится бабочка на шляпе?» Если бы только они сказали это, все бы уладилось. Но я не могла ничего объяснить им. Ужасный день! Я отказалась от обеда, сидела и плакала, а бабочка хлопала крыльями. В конце концов она перестала шевелиться. Тут бы мне почувствовать облегчение. Но к этому времени я пришла уже в такое истерическое состояние, что никак не могла успокоиться.
Мы поехали обратно, сердитый папа, сестра в плохом настроении, гид — по-прежнему любезный, доброжелательный и озадаченный. К счастью, ему не пришло в голову во второй раз облагодетельствовать меня бабочкой. Мы вернулись в расстроенных чувствах и нашли маму в гостиной.
— О боже, — сказала она, — что случилось? Агата ушиблась?
— Не знаю, — сердито ответил папа. — Понятия не имею, что с ней. Наверное, болит что-нибудь. Она непрерывно плачет с самого обеда и ничего не захотела есть.
— В чем дело, Агата? — спросила мама.
Я не ответила. Я только безмолвно смотрела на нее, и слезы продолжали катиться у меня из глаз. Мама задумчиво разглядывала меня несколько минут, а потом спросила:
— Кто посадил ей на шляпу эту бабочку?
Мэдж ответила, что это сделал гид.
— Понятно, — сказала мама. — Тебе это не понравилось, правда? — обратилась она ко мне. — Она была живая, и ты думала, что ей больно?
О, восхитительное чувство облегчения, сладостное облегчение от того, что кто-то понял твои чувства и сказал тебе об этом, так что ты теперь свободен от кабалы долгого молчания! Я бросилась к маме в объятия, обхватила ее за шею и закричала:
— Да, да, да! Она билась. Она билась. А он был такой милый и хотел сделать приятное. И я не могла сказать.
Мама поняла все и ласково похлопала меня по спине. Все происшедшее как-то сразу потеряло свою драматичность.
— Я прекрасно понимаю, что ты чувствовала, — сказала мама. — Я знаю. Но теперь все уже позади, и не будем больше говорить об этом.