– Видал? Как я его! Штурм и натиск! Редактор сдохнет от злости, но интервью с Палисадовым поставит на первую полосу.
– Что он тебе сказал? – с завистью спросил Востриков.
– Так, болтовня, демагогия… Но это неважно. Важно засветиться на первой полосе. Эх, Аркашка! Разве об этом мы мечтали, когда за одной партой сидели? Помнишь, ты – Холмс, я – Ватсон? Послушал тебя, пошел в газетчики. Но я не жалею! Без запаха типографии уже не проживу.
– И я, – грустно сказал Аркадий. – В нашей работе тоже, понимаешь, особый запах есть.
– Крови? – с уважением спросил Миша.
Востриков дипломатично промолчал. Что он мог сказать? Что вся его работа под руководством Палисадова свелась к рутинной писанине?
Михаил мечтательно закатил глаза:
– Нужно свое расследование проводить! Без Палисадова и Максимыча. Я в нашем городе каждую собаку знаю. Плюс твой следственный опыт. Пока твой босс с этим делом по старинке возиться будет, мы свой материал соберем. Одну копию – в газету, другую – в прокуратуру. Так во всех нормальных странах делается.
– У меня есть теория на этот счет, – подхватил Востриков. – Я ее однажды Кнорре изложил, и он мне ответил так: «Все это бред, юноша, но что-то в этом есть». Кнорре – это наш декан. Умный человек, хотя и тесть Палисадова. Теория в том, что преступление как бы с другого конца раскрывается. Сначала преступление надо в своей голове сочинить. Как роман. Ты о преступнике еще ничего не знаешь. Жертва тебе известна в общих чертах. Но в голове твоей все события уже выстроились.
– Гипотеза?
– Нет! Гипотезы возникают на основе фактов. А это свободная фантазия. Вот как бы ты сам это убийство совершил?
– Мы с тобой убить не можем.
– Во-первых, обстоятельства могут так сложиться, что и сможем. Ревность, например. Себя до конца никто не знает. Во-вторых, на то тебе и воображение дано, чтоб ты убил, никого не убивая. Воображение, старик, страшная сила! Ему надо доверять. Преступление – это что? Это извращенное проявление жизни. А воображение – что? Это особое проявление сознания. И то и другое – нарушение нормы. Между прочим, есть такая теория – искусство как преступление. Буржуазная, допустим, теория, но рациональное зерно в ней есть.
– Дальше.
– Дальше, Мишенька, мы сочиняем роман об этом убийстве. Не на бумаге, а в голове. На бумаге мы с тобой десять лет сочинять будем. Каждый сочиняет сам, потому что в соавторы мы не годимся из-за несовместимости характеров. Потом обмениваемся содержанием. Смотрим, что совпало, что не совпало. В результате у нас получается один роман. Или – два, но лучше, чтобы один. И уже потом узнаем реальные факты: кто эта женщина, с кем она общалась? Запускаем эти факты в вымышленные сюжеты… Смотрим… Там, где факты и вымысел совпадают, находится момент истины. Этот метод раскрытия преступления я назвал романическим.