Обнимаю
Ваш о. Александр Мень
[1981]
Дорогой отец Александр!
Здравствуйте!
Не знаю даже с чего начать мой ответ на Ваше летнее письмо, то ли с Парижа, то ли с Израиля, то ли с впечатлений от Вашей книжки, которую только что прочла. Я люблю читать хорошие книги и списывать оттуда в свои.
Книжечку «Илюшины разговоры» уже прикончила и пустила по рукам. Первый вариант я давала Яше для прочтения, ему не понравилось мое сочинение, и он сказал, что я должна отдать Илюшины высказывания в архив Русского института, что в книге много соплей, что я еще не готова писать серьезные книги, а должна учиться писать — читать Гоголя, Достоевского, набираться опыта. Я так обиделась, что вправду начала учиться, читать серьезные книги, думать над фразами и словами и выбрасывать все ходячие истины, все, что обычно, не оригинально — «убирать сопли», становиться писателем. Долго я с ней возилась, переделывала, перекраивала и написала заново, и вот последний вариант Яша одобрил. Многим людям тоже нравится, и даже таким «партийным» товарищам как Максимов, который даже хотел пропечатать кое‑какие отрывки в своем журнале. Я пока не согласилась — журнал боюсь улучшить. Просто выпадает мое творение из общей направленности журнала — ругани Запада и Востока, крокодилов и носорогов. Думаю, что и Вам передам как‑нибудь.
Очень, правда, плохо обстоят дела с передачами. Мой хваленый потомок звонаря в «Колокол»[45] уклоняется от знакомств — связан работой. Американцы еще и больше наших запуганы. Даже шмотки не мог передать, и я уже не могу настаивать. Но что‑нибудь придумаю.
Париж в этот раз закрутил нас в своем очаровании, теплый, родной, дождливый, ночной, люди по улицам ходят, в кафе сидят с утра и до утра. Дорого там, правда, расплачиваться. Париж поразил своей дороговизной — раза в четыре все дороже, чем в Америке. И мы были несколько смущены подобной разницей. Жили мы в шикарном отеле «Хилтон», но за счет «акулы империализма», так как Яша, как я писала, пробился на международный конгресс. В первый вечер Володя Марамзин нас повел в ресторан «Козья нога» где‑то в два часа ночи. Подъезжаем, смотрим: Иосиф Бродский, небритый и замученный, тоже ночью кушает с «прощайте, мадмуазель Вероника», которая довольно быстро со всеми попрощалась и ушла. Надо сказать, что по стихам я ее покрасивее представляла. Но так всегда. Яша мне давно запретил говорить гадости о внешности других женщин (посмотри на себя!). Самое большее, что мне разрешается, — сказать: «своеобразная», так вот она оказалась довольно своеобразная лахудра. И мы всю ночь «ужинали» вчетвером под звездами Парижа. Я при поддержке Иосифа «прошлась» по Израилю (мы оставили там детей на простое у Яшиных родителей). Хоть Яша мне не разрешает ничего болтать про Израиль и про Солженицына, но я все‑таки сказала, как обидно на фиолетовой святой земле видеть социалистические призраки. Я еще раз убедилась, какой Иосиф свободный и умный, потому как мы с ним «слились в экстазе» и составили дуэт. Пили вино прямо на улице при месяце со звездами. Спать легли в семь утра.