— Мне надо, чтобы Хозяин нас снял с тобой. Им нужны доказательства… — я протянул камеру Хозяину и подошел к Зверю, коснулся его теплой шерсти и почувствовал, как напряглись его мышцы.
Застрекотала камера. Зверь собрался в мягкий, шерстяной комок, а затем распрямился, как пружина, пролетев передо мной, потом еще раз и еще, посмотрел на меня, как бы спрашивая:
— Я делаю то, что надо?
Он прыгнул еще раз, но теперь от меня к кустам, затем еще, и еще, оглянулся, и я увидел его глаза, налитые кровью, хищный оскал…
— Стой!!! Он там, я знал!!! Стой!!! — крик Хозяина разорвал тишину, и тут же яркая вспышка и грохот выстрела остановили этот смертельный полет. Зверь рухнул у кустов.
Я бросился бежать к нему и увидел, как мчится туда своими большими шагами Хозяин. Из-за кустов поднялся человек с очень знакомым мне лицом, «Господи! Да это же мой сосед по самолету!» Я вдруг вспомнил отчетливо слова, сказанные им в аэропорту: «Их надо вернуть непременно!» Разве мог я тогда подумать, для чего ему это надо было непременно! Я видел, что он хотел вскинуть ружье, но Хозяин опередил его и ударил камерой в висок. Потом кто-то сбил меня с ног и чье-то горячее дыхание обожгло мне лицо, мимо бежали звери…
Вместо выбывшего из игры…
— Витек! Витек! Быстрый!
Быстров оглянулся и первое, что увидел — табличку с девятым номером в руках Евсеича. Тот держал ее над головой, как будто защищался от слепящего солнца. Потом он эту табличку опустил и поднял другую — с четырнадцатым номером. Эта нехитрая манипуляция и крик со скамейки: «Витек!» означали, что Быстрова заменяют. Что-то рухнуло внутри, и привычная легкость в ногах уступила совершенно непонятному чувству слабости — да нет, не слабости… Может быть усталости? Но и этого Быстров не чувствовал, он пошел к бровке, глядя себе под ноги.
— Значит, приехали, — думал Быстров, — значит, отыгрался…
Привычные крики с трибун «Витек! Молоток! Быстрый — красавец!» не долетали до него, он как-то вдруг отгородился от всего. Крики слились в однообразный, хорошо знакомый Быстрову шум стадиона.
— Значит, все…
Все.
Это слово — ограничивало для Быстрова, кусок жизни. Жизни, известной ему во всех деталях, от утра до вечера, от зимы до зимы. Теперь под ней провели черту, и начиналась другая, новая, совершенно неизвестная Быстрову жизнь. С этой минуты он — Быстров, становится совсем другим человеком, и люди, окружающие его, становятся другими, вернее, он становится таким же, как они — сидящие на трибунах.
Все…
Никто из присутствующих на игре не услыхал этого слова и совсем не из-за шума. Просто это слово не относилось ни к кому, кроме него. Что-то мягкое шлепнулось о грудь Быстрова, и он увидел, как перед ним на дорожку упала его тренировочная куртка.