(первый раз в своей жизни), а не я… Я пишу книгу «Записки о невидимых поединках», от которой жду много, и хочу привлечь твою фантазию. (Ильф и Петров, Тарапунька и Шекспир!) Как мне говорил Яша: «Освобождай свою свободу!» И я, кажется, добираюсь, чего желаю и тебе. Яша и я верили в твой талант, и я ещё верю, хотя уже трудно. Не льсти мне коварно, а прими как друга — сдайся! Себя люби до потери завирания… Я всё— таки надеюсь и грущу, вернее, буду грустить, если ты опять не поймешь, что я тебе хотела сказать. Любя и дружески. Дина».
Он мне ничего не ответил. Так давно лет семь назад закончилось наше общение.
Мы перелистываем страницы нашей жизни, множество картин той поры проходит перед нами. Димент хотел побеждать и завоёвывать, менял страны, города, возлюбленных, оставаясь верным только своей неверности. Жил в отражённом свете реальности, в эксцентричных выдумках, эпатаже.
— Я ищу высшей жизни, — произносит он и все мускулы его лица приходят в движение. — Здесь я не могу больше оставаться — мне невыносимо. Бог отказался от меня. Я не могу к нему достучаться. Меня все предали и обманули. — И снова повторяет: — У меня нет ни дома, ни друзей, ни любимых… А с Акибой мне не разрешают видеться. — Он подпирает одной рукой голову, а локоть другой ставит на стол, и рука его непроизвольно дрожит. На лице появляется трагическая маска. (Гениальный артист!) Страсть его всегда была чем‑то вроде игры, никогда нельзя было точно знать и положиться. Из потребности скрываться он всегда импровизировал, и я не могла отличить: где кончается игра и начинается правда. Мне думается, что и он не отличал.
— Естественная правда никогда не была тебе свойственна. Ты в людях видишь только дурные стороны. Ты хочешь отречься от жизни? От свободы? Может быть, тебе обратиться к врачам?
— Ты представляешь этих врачей психиатров? Юнги, Фрейды! Что, Якова могли они вылечить? Он перебирает, что‑то…
— Я задам тебе мучивший меня вопрос: почему тебя все предали? Почему ты так думаешь?
Он пытается что‑то припомнить, его лицо становится до ужаса безразличным, и на мой вопрос отвечает неожиданным образом:
— «В темнице мира я не одинок». А точно ли был у меня талант?
— Вне сомнения, был. И ещё какой! Но сколько ума нужно присовокупить к страсти, чтобы творить, чтобы из страсти родилось произведение.
— Ты живёшь умнее меня.
— Спасибо, стараюсь. Только не продолжай, а то дойдём до спуска на меня всех лающих гадостей.
— А мне жизнь неинтересна. Я всегда старался придать ей более заманчивый и авантюрный характер. Я придумывал, фантазировал, сочинял, чтобы приукрасить её, чтобы вдохнуть в неё элемент загадочности. «Вся эта жизнь — необходимость бреда». Надувал эти пузырьки людей, которые к небу не взлетали. Потолки повсюду. Потолки. Я всматриваюсь в свою жизнь… И вижу, как омерзительны и глупы люди, — и он опять стал красноречиво говорить «о рыбе–треске новой жизни с замороженными губами», над всеми возвышаться, и совсем не слушал меня. Мы разлетелись в разные сферы. Разговор на несколько мгновений выдохся. Мне хотелось поддержать свою теплившуюся веру в него.