На Стеллу, кажется, не произвело ни малейшего впечатления, что ей вот так, с бухты-барахты отвалили роль. Он своими ушами слышал, как Джеффри сказал, что ей повезло, а она парировала, что везение тут ни при чем: „Он бы меня не пригласил, если б не был уверен, что я справлюсь“.
Он стал усаживать Стеллу на репетициях рядом с собой, как бы для записи его замечаний. Орфография у нее была убийственная, и вдобавок она присовокупляла собственные соображения „Джон Харбор хороший Аполлодор, — писала она, — но его ресницы отвликают“, или: „Сколько же этому Цезору лет? Неужели мистер Сент-Айвз должен выглядить таким древнем?“ Мередит забавлялся ее обществом и тем впечатлением, которое на нее производил.
Вечерами в гостиной „Коммерческого отеля“ они с Бонни вслух разбирали ее каракули.
Стелла и раньше считала, что в него влюблена. Сейчас, когда он тратил на нее столько своего времени, она поняла, что тогда это был только бледный прообраз влюбленности. При одном упоминании его имени ее бросало в дрожь, при нем у нее будто странно разрастались ноги и нос. Когда он к ней обращался, она почти не разбирала слов, так бухало у нее исходившее любовью сердце, так стучали зубы. Он часто ей советовал потеплей одеваться.
Как-то в обед он ей предложил сопровождать их с Бонни в церковь. Она испугалась, что дядя Вернон и Лили накроют ее при входе к Филипу Нери, и обрадовалась, когда оказалось, что идут они в церковь Святого Петра на Стил-стрит. Когда Мередит преклонял колена у алтаря, она делала в точности так же, а когда он сказал, что ноябрь посвящен душам в чистилище, она поставила свечку за коммивояжера с пересаженной кожей.
Уходя, Мередит окунул руку в чашу с водой и начертал у нее на лбу крест. Касание этих пальцев было так восхитительно, что она надрывалась от кашля и хмурилась всю дорогу обратно в театр.
Стремясь соответствовать тому, что ей казалось его идеалом, она перестраивалась по нескольку раз на дню. Стоило ему обронить, что он восхищается мужеством Грейс Берд, тут же мужественно твердел подбородок Стеллы. Только он обмолвился, как мила ребяческая непосредственность Бэбз Осборн, тут же Стелла свернулась кошечкой рядом с ним на диване, посасывая большой палец. Через двадцать четыре часа он выговаривал Бэбз за то, что пережимает инфантильность своей Клеопатры, объясняя, что детскость натуры не связана с возрастом, что она заблуждается, если полагает, будто мудрость или дурачество зависят от юности или преклонных лет. Собственно, он не сторонник умничанья, рассудочных выкладок, но в данном случае надеется, что толика философствования в подходе к роли не повредит. Стелла, уловив тон, хоть и не вполне проникшись силой доводов, тотчас отставила сосание пальца.