— Сам я не настолько знаком с произведением, — уступил Вернон. — Действие, конечно, происходит в далеких странах. Вы ведь пойдете посмотреть, я на вас рассчитываю.
— Никоим образом не упущу возможности, — жарко заверил Харкорт.
— Исхудала она, — сказал Вернон. — Ест как птичка. Дома по крайней мере. Вследствие чего у нее началось на ладошке нехорошее нагноение.
— О Господи, — сказал Харкорт. — Это надо пресечь в зародыше.
— Уже приняты меры, будьте благонадежны, — сказал Вернон. Он откашлялся. — У нее картинка завелась в комнате, так, с открытку, не больше того. Молодой человек в терновом венке. Одним словом, сами понимаете.
— Иисус, вы хотите сказать? — спросил Харкорт.
— Фонарь держит.
— Он, вероятно.
— Там слова у нее… ну, у короля этого… что, мол, боги не потерпели, чтобы беззаконие сестры осталось безнаказанным. Это же про языческих богов, понимаете.
— Ну, это по ходу пьесы, — успокоил его Харкорт. — Я бы не придавал подобным вещам значения. У нее впечатлительный возраст, она сталкивается с довольно странной публикой…
— Странной? — переспросил Вернон.
— Ну не то что именно странной, — вывернулся Харкорт. — Просто я имею в виду, это не та публика, с которой бы она работала бок о бок, определись она, скажем, в банк. А сейчас возрождение интереса к религии, знаете. Реакция на войну. Люди ищут опору.
— Нашли где искать, — сказал Вернон.
— Войдите в ее положение. — сказал Харкорт. — Поставьте себя на ее место.
Пустой номер. Ее теперешняя жизнь и его прошлое — какое сравнение! Вернон заказал карболового мыла и резко повесил трубку.
Лили спросила, в чем дело: у него такое лицо!
— Я не сумел себя поставить с Харкортом. Вроде хотел с ним поговорить по душам, и ничего у меня не вышло. Весь вопрос в его этом тоне. Иной раз можно подумать, он за дурака меня считает.
— Он же для тебя царь и бог, — сказала Лили. Ее втайне порадовала критическая стрела, выпущенная наконец-то во всесильного Харкорта.
— Тяжело мне, — тосковал Вернон. — Просто не доходит: как все изменилось с молодости нашей. Отстал, устарел. Вот ты — можешь ты понять, каково нашей Стелле?
Лили помнила, как она голодала, как холодала, как мама на ночь, было дело, подпалила плинтус керосиновой лампой, вымаривая клопов.
— Я — нет, — сказала она. — Не могу. Я и в поезд села-то в первый раз аж после тридцати, да и то, если помнишь, не кататься поехала, а кинулась выручать Рене, когда она опять номер отколола.
— Неужели же это все нам не зачтется? — сказал Вернон. — Неужели все зря? Все наши беды?
Лили стало не по себе. Если бы точно не знала, решила бы, что он назюзюкался.