А вечером разразился скандал. После краткой трапезы, за которой послушница Елена едва слышно читала поучения Силуана Афонского о прощении врагов, сестры встали на молитву «после вкушения пищи». В это время в дверях трапезной появилась насупленная Светлана. Угрюмой решительностью физиономии она напоминала террориста, прижимающего в груди смертоносную ношу. «Народоволка» выждала, когда монахини, помолившись, потянутся к двери, и, преградив им путь, выкинула форменное «коленце» (бомбы, ясное дело, у паломницы быть не могло). Это настолько было несвойственно натуре робкой безынициативной Атразековой, что она и сама долго еще не могла объяснить, как решилась на подобное. Видимо, смелости ей придало отсутствие в трапезной настоятельницы.
– Сестры, остановитесь! – Светлана подняла руку, являя собой живой памятник «Родины-матери». – Зло будет и должно быть наказано не только на том, но и на этом свете. Я призываю убийцу покаяться, пока душа его не погибла безвозвратно! – Фотиния, опустив руку, сверкающими очами обвела присутствующих. – Если в течение суток злодей не отдаст себя в руки правосудия, я, не колеблясь, выдам следствию его имя, которое мне стало известно! Спаси Господи… – последнюю фразу она выдохнула уже стушевавшись. Но ее бурю выступление вызвало немалую. Обступившие монахини требовали немедля открыть все, что она знает. Светлана крутила головой, краснела, бледнела, отнекивалась, но держалась, как партизан на допросе. Мать Нина, вытащив ненормальную обличительницу в холл, закричала, что Фотиния дура и кретинка, каких свет не видывал, и она немедленно вызывает милицию, то бишь полицию. Поутихнув, разбушевавшаяся келейница попросила прощения у хлюпающей носом Светки и приняла в свою келью на ночлег: «Так безопасней». Весть о Светланиной эскападе мгновенно разлетелась по монастырю. Инокиня Ирина, долговязая и, по общему мнению насельниц, «дура дурой», придя в храм менять на Псалтири одну из сестер, выдала, тараща белесые глаза, сенсационную информацию. Сестра, которой она рассказала про «жуткий ужас», как-то вяло отреагировала, но, придя в келью, бросилась перед иконами на пол, заплакала беззвучно, повторяя единственное: «Да будет воля Твоя…»
Ночь Светка проворочалась без сна. Мать Нина постелила ей на надувном матрасе в «предбаннике» – жилищные условия келейницы отличались от места проживания рядовых сестер: комната просторнее, маленькая прихожая, и в ней некое подобие буфетной. А главное, инокиня жила одна. Впрочем, при том режиме и напряжении, который приходилось выдерживать Нине, ей необходимо было шесть часов в сутки спокойного сна. Хотя и этих часов частенько не набиралось: матушка могла держать у себя помощницу до ночи. Светлане казалось, что мать Нина тоже все вздыхает, ворочается на своей кровати. Дважды она почти бесшумно вставала к образам, молилась. А трудница и не чаяла для себя спокойной ночи: все хотелось систематизировать, разложить по полочкам. «Я в смятении, в поиске способов борьбы с тем, что происходит и что не дает мне возможности жить, дышать. Потому и сорвалась, и даже полезла «на амбразуру». Глупо, конечно. Особенно ни за что ни про что быть отравленной каким-нибудь мерзким клофелином. Все понятно: события ужасны. Я все принимаю слишком близко к сердцу. Но есть и какой-то второй, и даже третий план, который мучает и вносит раздрай в душу. И это тоже связано с расследованием. Впрочем, хватит врать себе самой! Не с расследованием, а со СЛЕДОВАТЕЛЕМ. Он втемяшился мне в голову, в сердце, и я чувствую… ответственность, что ли, за успех его работы. За него».