Выпив, по настоянию сестер, крепкого чаю и не без сожаления оставив в трапезной Светлану, убиравшую посуду, Сергей Георгиевич решил прогуляться еще к сестринскому корпусу, поспрашивать монахинь о вечере двадцатого апреля. Вдруг кто-то что-то видел, да значения не придал в те роковые 16.30 и позже? У корпуса было безлюдно, все на послушаниях. Быстров обратил внимание на взрыхленную, прополотую и какую-то упорядоченную клумбу перед корпусом. Следователь вспомнил, что именно Юлия возилась с цветником в тот день, когда он допрашивал насельниц. «Молодец эта Шатова! На первый взгляд – экзальтированная столичная штучка, а на деле вон землекоп какой трудолюбивый…» Быстров любил порядок, внешнюю благоустроенность, за которой стоит методичный труд. Его мать – латышка Виолетта Лиепиньш рассказывала маленькому Сереже, как она с сестрой Ланой мыла порошком каменную дорожку, которая вела от калитки к крыльцу отчего дома под Елгавой. А их мама, Сережина бабушка Анна, расставляла вдоль дорожки контейнеры с петунией и лобелией. А потом мама вышла замуж за папу и переехала жить в воинскую часть под Назрань, где дорожки не мыли по причине их полного отсутствия. И цветы, соответственно, не расставляли…
Быстров поднял голову – неужели первый гром? От Москвы на обитель неслись лохматые сизые облака. Стая маленьких пичуг с визгливым клекотом пропорхнула, едва не задев монастырские крыши. Громыхнуло где-то совсем близко, и на розовую плитку дорожек упали первые дождевые кляксы. В сгустившемся воздухе вдруг пахнуло чем-то нежным, родным, из детства: это у огородной калитки раскинула белый цвет тоненькая черемуха. «Чем не символ возобновляющейся, несмотря ни на что, жизни?» – подумал Быстров.
Он уже решил спасаться от дождя в корпусе, но вдруг его внимание привлекло какое-то движение на южной башне, которая прекрасно просматривалась от крыльца сестринского обиталища. Верхнее окно распахнулось, и из него показались две тонкие монашеские руки, ловившие крупные капли первой в этом году грозы. «Как же я, дурак, про эту дозорную во всех смыслах башню не подумал!» – и Сергей Георгиевич заспешил в мастерские. Перешагнув порог, детектив поздоровался с Дорофеичем и с молодым парнем в спецовке, рабочим, строившим новый коровник. Парочка с задумчивым видом сортировала доски, наваленные у винтовой лестницы. Быстров поднялся на второй этаж, поздоровался с маленькой пожилой монахиней, выглянувшей из открытой двери вышивальной мастерской. Та ответствовала – «Помощи Божией, братец» и, прикрыв дверь, скрылась в своем золоченом убежище. На третьем этаже комната также была открыта. Подойдя к ней, Быстров ощутил так любимый им запах красок и олифы. В комнате негромко пели на два голоса: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, Богородицей помилуй нас гре-е-шных». И снова та же молитва, но немного на другой лад. Сергей Георгиевич остановился в нерешительности, заслушавшись. Вступал каждый раз голос низкий, немолодой. А звонкий, юный подхватывал со слов «Иисусе», и Быстров будто ждал этого свежего, высокого звука. Потом пение оборвалось, и молодой голосок, приближаясь ко входу, сказал: