— Будь я копом, своими руками кастрировал бы гада, — заметил другой клиент.
В этот момент я услышала собственный голос:
— Он этого не делал.
Бармен Томми уставился на меня:
— Я вас правильно расслышал?
Я посмотрела ему прямо в глаза.
— Правильно, — подтвердила я. — Он этого не делал.
— Откуда, черт возьми, вам это знать?
— Просто знаю.
— Даже при том, что у него в сарае нашли окровавленные трусы его дочки?
— Это непроверенные слухи. А я утверждаю, сэр, этот человек невиновен.
— А я утверждаю, мэм, что он кругом виноват. Послушай, Верн… не знаю, кто она такая, твоя подруга, но мне сдается, что целое море виски, которое вы выпили, порядком затуманило ей мозги.
— Думайте что хотите, — едва слышно прошептала я.
Верн сделал мне знак рукой и устремил на меня выразительный умоляющий взгляд, намекающий на то, что мне немедленно нужно заткнуться.
— Извините, если я вас обидела, сэр, — крикнула я бармену.
— А… скажите спасибо, что Верн здесь свой человек. А то сейчас оказались бы на улице.
После еще двух порций виски за нами приехали такси. Я торопливо попрощалась с Верном и упала на заднее сиденье машины. Водитель осведомился, не собираюсь ли я блевать, я пообещала, что сохраню содержимое своего желудка при себе до прибытия домой, а он пообещал, что выкинет меня ночью на двадцатиградусный мороз, если я не сдержу слова.
Потом я почти ничего не помню, кроме того, что сунула таксисту двадцатку и поползла к себе наверх. Я сумела отпереть дверь, вошла и ничком упала на кровать. Когда я проснулась, было одиннадцать утра. Чувствовала я себя так, как будто кто-то пытался вскрыть мне голову очень острым инструментом. Посмотрев на часы, я застонала. Я никогда прежде не опаздывала на работу, но сейчас было совершенно ясно: как бы я ни старалась, все равно не успеть. Пришлось взять мобильник, набрать номер миссис Вудс и рассыпаться в извинениях за то, что лишь сейчас сообщаю о своей болезни. Я соврала, что у меня расстройство желудка и что я не спала почти всю ночь.
— Видно, в округе ходит какая-то зараза, — озабоченно сказала миссис Вудс, — потому что только звонил Верн Берн, у него точно такие же симптомы.
Видно, у страдающих от сильного похмелья мысли сходятся.
Я провалялась в постели еще час и думала, думала. Проигрывала в памяти все безумные события вчерашнего вечера и убеждалась, что Верн безошибочно определил, что он — не единственный человек, которому отчаянно требовалось напиться до одури.
Но воспоминания об этом алкогольном марафоне — и его отвратительных последствиях — вскоре заслонило другое, куда более серьезное: Джордж Макинтайр. Его взгляд, несчастный, затравленный, весь этот шум, мелькающие фотовспышки, вопросы, которые выкрикивали из толпы. Выражение обреченности и безразличия, как если бы весь этот ад ничего для него не значил по сравнению с исчезновением дочери. Виновный неизбежно в этот момент разоблачил бы себя, как это случилось с Раскольниковым. Что-то мелькнуло бы в глазах, в выражении лица и выдало его с головой. Но Макинтайр был просто раздавлен всем, что на него обрушилось. Это был человек, потерявший последнюю надежду и попавший в жуткий кафкианский кошмар: быть обвиненным в убийстве своей собственной дочери, зная, что он в этом неповинен…