— Почему вы их не похороните? — минуту спустя спросила она у одной из женщин.
— Нельзя… запрещено, — ответила та, не подымая головы.
— За что их расстреляли? — помолчав, опять спросила Джоанна.
— У них нашли членские книжки аграрного синдиката…
«Небо, почему я не мужчина? — шептала Джоанна побелевшими губами, уходя от канавы. — Почему я не родилась мужчиной…»
То, что она находится в западне, стало для нее ясным на шестые сутки скитаний из поселка в поселок. Она не могла добраться до столицы, минуя магистральные дороги, а по дорогам день и ночь мчались теперь машины, полные вооруженных людей. Как правило, сидящие в джипах были пьяны в дым, они горланили похабные песни и стреляли в воздух и по сторонам — куда и в кого попало. Попасться им на глаза было бы верной гибелью.
Может быть, стоило рискнуть — найти какого-нибудь офицера и, используя безукоризненное знание английского, притвориться заблудившейся иностранкой и попросить довезти до «Гватемала-Сити»— так обычно называли столицу американские туристы. Но Джоанна такого насмотрелась за эти дни, что просто не могла заставить себя отважиться на такой рискованный поступок, хотя сознавала, что он остается для нее едва ли не единственным шансом на спасение. Ее бросало в дрожь от одного вида мундира «освободительной» армии.
Почти в каждом поселке — за околицами, в придорожных канавах и просто у изгородей — гнили на июльском солнце трупы расстрелянных, которых не разрешали хоронить. Людей убивали за найденный профсоюзный билет, за газету с текстом декрета об аграрной реформе, за портрет Арбенса; иногда просто за любую книгу. Считалось, что только «красные» обучены грамоте. Приходили, расстреливали главу семьи, иногда насиловали мать на глазах у детей, потом поджигали хижину: это называлось «очисткой страны от агентов Коминформа».
За эти дни Джоанна состарилась душой на несколько лет. От ее прежнего наивного патриотизма, выражавшегося главным образом в том, чтобы всегда держать на своем столе букет белых орхидей, ничего не осталось. Теперь она начинала узнавать подлинную Гватемалу, узнавать свой народ, ранее известный ей по романам Астуриаса, — этих простых людей с лицами, вырезанными из красного дерева, людей, которые никогда не спрашивали ее, кто она такая и почему прячется от «освободителей»; людей, которые молча давали ей приют в своих глинобитных хижинах и молча делились с нею последней маисовой лепешкой и последней горстью фасоли. Мысль об этих людях, отныне снова обреченных на рабство, вместе с мыслью о ее будущем ребенке, ребенке Мигеля, заставляла Джоанну жить, прятаться от солдат, пробираться из поселка в поселок. Только эта мысль помогала ей преодолевать мертвящее сознание раздавившей всю ее жизнь катастрофы и страшную усталость, которую она несла теперь в своем сердце, — усталость от женских воплей на дымящихся развалинах, от треска выстрелов, от смрада разлагающихся трупов, ставшего в эти дни воздухом ее родины, ее Гватемалы. Ей все чаще вспоминались вычитанные где-то слова древнеегипетского похоронного гимна: «Ныне мне Смерть — как ложе усталому, ныне мне Смерть — как освобождение». Но она знала, что еще не имеет права на смерть, права на отдых.