– Очередь за остальными. Мы уничтожим Господ! Мир будет принадлежать нам!
– А т-то как же, – пробормотал Иенс, которого разбирало неуместное веселье.
– Мы, люди, плоть от плоти этого мира, станем управлять собственной судьбой. И Круги падут!
– Неп-пременно п-падут, – согласился Иенс. – Отчего бы им не п-пасть?
– Мы покинем инферно и заживем в новом мире, свободном от страданий, в мире справедливости и согласия!
Чем дальше, тем больше слова Василиска напоминали Иенсу речовки Вигго, так что доктор решил внести свою лепту.
– Землю к-крестьянам! – выдохнул он. – Зав-воды рабочим! С-смерть угнетателям! Восьмичасовой р-рабочий день и б-бесплатные завтраки г-голодающим!
Такое дополнение магистру не понравилось. Он отвернулся от своей паствы и, склонившись над Иенсом, прошипел:
– Захлопни пасть, сынок. Ты портишь мне представление.
– Из-звини. Я имп-провизирую. Если д-дашь текст, исп-правлюсь.
– Я ведь могу делать это долго. Тебе будет больно.
– Что «это»?
– Увидишь. А пока возьми пример со своего возлюбленного аптекаря и придержи язык.
– Ап-птекаря? Это ты убил Шауля?!
Магистр снова отвернулся и принялся копаться в своей мантии. Иенс понял, что с ним просто играют. Ну что ж. Не ожидал, что придется брать пример с голубоглазого выскочки, а вот поди ж ты, пришлось. И так скоро… Каков привет, таков и ответ, как говорила незабвенной памяти бабуся.
– Ч-что, ишешь еще одну ла-ладанку? Там ты запечатлен с м-моей б-бабушкой? Или с ее б-бульдогом?
Вместо ладанки Василиск излек из-под мантии длинный черный осколок. Стекло или обсидиан с бегающими в нем – наверное, от пламени факелов – красными искорками.
– А это за-заколка моей к-кузины?
– Когда сын напоит кровью отца! – возопил магистр, оставив вопрос без ответа.
«Неужели я выглядел таким же идиотом, когда мордовал Кея?» – подумал Иенс и внутренне съежился от стыда. Это оказалось его последней мыслью – потому что убийца высоко занес осколок и вонзил его Иенсу в грудь. Папаша не обманул: было очень больно. А потом стало никак.
Маяк Безбашенный, он же Франсуа Бонжу, он же Виктор Мак Ферн, по матери О’Сулливон, ждал. Он ждал тридцать лет, или даже дольше, с самого рождения, или еще дольше – с тех пор, как Господин F устроил тот неудачный случай на рыбалке. А может, ждал и раньше, когда преследовали семью его матери, когда в Город явились Господа, когда Королева справляла в воздушном дворце свои бесчисленные пиры и праздники. Когда скитался по лесам и был послушником в темной обители. Когда обнаружил дневники Одинокого, а потом и того, кто их написал. Когда толковал с аптекарем в тесном погребе, когда разделывал Вольфенштауэра, когда над телом Лягушонка Оскара сомкнулась вода. Он не ждал в своей жизни лишь два кратких месяца, всего два – это было, когда смешливая девушка вслушивалась в его стихи и кружилась, подхватив юбки, по пыльной и солнечной зале. Сейчас, глядя на черный осколок, торчавший из груди его сына, он думал о том, что все могло пойти по-другому. И тогда мальчику не пришлось бы умирать. Но мальчик умер, и оставалось лишь ждать.