Именно поэтому Саладин и был здесь: лично руководил заключительной битвой. Да, он доверял своим талантливым военачальникам, таким, как египетский полководец Гёкбёри и племянник султана храбрец Таки-ад-дин, но понимал, что в анналах истории исход этого сражения, будет ли он счастливым или неудачным, ляжет целиком и полностью на его плечи. Поэтому, получив весть о том, что франки, измученные жаждой, не успевшие пополнить запасы воды, двигаются к источникам у подножия Хаттина, Саладин покинул безопасный лагерь в Кафр-Сабте, расположенный на полпути между Тиверией и крепостью крестоносцев в Саффурии, чтобы лично командовать войсками в предстоящем сражении.
Приблизившись к передней линии обороны, Саладин с гордостью оглядел свое войско. Готовые к битве конные лучники в шелковых накидках поверх доспехов походили на греческие статуи богини Афины. Полк гордо стоял под алыми и желтыми стягами. Ветер развевал знамена с изображениями роз и птиц.
Султан поднес к глазам подзорную трубу и стал пристально разглядывать горы Хаттина. Затем он скосил глаза и посмотрел через стекло на лагерь крестоносцев. Благодаря дальновидной стратегии Саладина армия франков, сведенная в три полка, была теперь разделена. Передовой полк возглавлял Раймунд Триполийский, который в настоящее время был занят тем, что отражал атаки Таки-ад-дина на пути к Тиверии. Саладин за последние годы неоднократно сталкивался с Раймундом и уважал этого рыцаря. В отличие от большинства своих соотечественников этот дворянин был человеком чести, который отчаянно стремился установить прочный мир между народами. Но Раймунду со всех сторон мешали исполненные ненависти фанатики (такие, как Рено), и сейчас он был вынужден — исключительно из чувства долга — участвовать в этой самоубийственной войне. Саладин как-то признался Маймониду, что он будет глубоко сожалеть, если на поле битвы придется убить Раймунда. Но раввин ни на секунду не сомневался, что султан поступит так, как должно поступить.
Срединным полком крестоносцев, который располагался как раз у подножия горы, командовал непосредственно сам Рено де Шатильон, жестокий головорез, которого Саладин поклялся убить собственной рукой. Маймонид знал, что Рено участвовал в набеге, стоившем жизни его сестре. Для него, как лекаря, лишение человека жизни было неприемлемо. Но раввин уже давным-давно решил, что из-за своей необузданной дикости Рено безвозвратно утратил священное право называться человеком. О его смерти Маймонид сожалел бы не больше, чем о смерти пасхального кошерного ягненка под ножом умелого резальщика.