А тем временем между Тополином и городком ездили взад-вперед по делам Неменки лошади Болеслава. Сам он каждый день виделся с врачом, а любимая Винцунина служанка, внучка старого Кшиштофа, дважды в день на опушке леса встречалась с дедом и сообщала, что делается в Неменке. Всякий раз перед уходом Кшиштоф предупреждал внучку: «Смотри, Катажина, никому не проболтайся о наших встречах, и особливо хозяйке!»
Прошло две недели. Как-то вечером старый Кшиштоф вошел к Болеславу в кабинет и с глубокой скорбью сказал:
— Пан Болеслав, ребенок помер.
Топольский вскочил как ужаленный.
— Умер? Великий Боже! — воскликнул он.
Эта весть поразила его в самое сердце. Он смертельно побледнел и схватил Кшиштофа за руки.
— Откуда ты знаешь? А с ней что? Муж ее дома? — быстро спрашивал он слугу.
— Только что прибегала Катажина, спрашивала, как быть. Дитя скончалось два часа назад. Пани Снопинская ни жива ни мертва от горя. В доме переполох. А Снопинского нету. Он еще как с утра уехал, так до сей поры и не вернулся.
Болеслав схватился за голову.
— Что же делать? — заметался он. — Такое несчастье! Такое несчастье!.. А она совсем одна… Куда же он делся?.. Нет, я не могу ее так оставить!
Он обернулся к Кшиштофу:
— Сейчас же скачи за доктором. Ребенку он больше не нужен, но может быть полезен матери. Вези его прямо в Неменку. Да поживей. Там меня найдешь.
Он схватил шапку и в лютый мороз пешком помчался в Неменку.
В неменковской усадьбе непривычно тихо сновали люди, все разговаривали шепотом — скорбные, таинственные приметы несчастья.
По дворе при свете месяца двигались слуги, они сходились, расходились; тихому шепоту вторил скрип снега под ногами; в окнах мелькали огоньки, то гасли, то снова зажигались; тут и там раздавались вздохи.
Никем не замеченный Болеслав пересек двор и вошел в дом, где двери были распахнуты настежь, так что прямо из передней он увидел, что делается в Винцуниной спальне.
Возле стены, на которой висело черное распятие и образ Пресвятой Девы в золоченой раме, стояла маленькая кровать, и слабый отсвет свечи падал на белоснежную постель, где лежал мертвый ребенок. Руки у него были молитвенно сложены на груди, густые золотистые локоны обрамляли бледное лицо; смерть стерла с него выражение муки, и девочка кротко улыбалась, точно просила мать о последнем поцелуе. Но Винцуня не отвечала на этот зов. Прямая, застывшая от страшного горя, она стояла у кроватки, неподвижная, неживая. Взглядом, исполненным отчаяния, граничащего с безумием, она впилась в бледное личико умершей; посинелые губы Винцуни были сжаты, на щеках выступил лихорадочный румянец, а по лбу разлилась смертельная бледность. Высвободив руки из широких рукавов белой длинной кофты, она подняла к вискам дрожащие пальцы и стала машинально теребить свои золотые косы.