От крепких твердынь Перемышля,
С далеких австрийских полей,
Бедняга солдат утомленный
Плетется к деревне своей.
По прихоти баловня-ветра
Рукав его хлещет в лицо.
— А чтоб тебя мухи заели,
Казенное треплешь добро!
Далее говорилось, как солдат подошел к своей деревне, но никто из родных не выбежал встречать калеку. Соседи рассказали ему:
Жену твою некий проезжий
В столицу увлек за собой,
А мать твоя, бедная, с горя
В могилу сошла на покой.
Сестра твоя там, в лазарете,
У коек дежурит, не спит,
А брат твой, лихой доброволец,
В бою под Варшавой убит.
У Яшкиной матери и у девушек глаза тоже стали влажными. Всех, кто был здесь, неожиданно растрогали эти безыскусные стихи.
— Молодец у тебя, Настенька, сын, — сказал скупой на похвалы Тит Титович. — Его бы дальше учить надо. Может быть, адвокатом станет.
«Адвокат» для Тита Титовича был самый высокий чин. Как-то ему довелось попасть на открытое заседание суда, где с речью выступал знаменитый петербургский адвокат Плевако. С той поры, если Тит Титович желал кому-либо из ребят добра, он обязательно определял его в «адвокаты». И не знал он сейчас, что эта кличка останется за Яшкой с его легкой руки надолго…
Все стали собираться по домам. Начали прощаться, бабушка Марфа подтолкнула именинницу к Яшке.
— Поцелуйся, Клава, с Яшей. Видишь, какой он молодец, как нас стихами уважил!
Клава потянулась к нему, но он, покраснев, быстро выскочил в прихожую, схватил свое пальтишко и в одной рубашке выбежал на улицу. Мать вышла за ним и недовольно сказала:
— Ну, кавалер хороший, что же это ты? Обидел Клавочку-то. И бабушка на тебя обиделась. Что же ты не поцеловался с Клавой?
— Больно надо! — буркнул Яшка. — Буду я с девчонками целоваться! Я, мам, с женщинами никогда целоваться не буду.
— Это почему же? Чем тебе женщины досадили?
Он не заметил, как улыбнулась мать, и не расслышал, как она сказала: «Ребенок».
— Что?
— Я говорю, Павел Титыч к мастеру обещался зайти, Яшенька.
В этот день Яшка проснулся рано. До первого заводского гудка оставалось еще не менее двух часов, но ему не спалось. За окном стояли робкие серые предутренние сумерки; мелкий, холодный, осенний дождь шуршал по стеклу. Когда шелест замирал, было слышно, как с потолка падают на пол звонкие капли.
Яшка, заложив руки за голову, глядел на серый, мутный квадрат окна, перечеркнутый оконной рамой, и пытался представить себе, как он начнет работать. Пускай не гордится теперь Петька Зуев, не важничает Колька Чистяков. Раньше Яшка завидовал им, особенно тогда, когда они возвращались с завода в промасленной, грязной одежде. Чистяков, кашляя, выплевывал черную слюну — и этому Яшка тоже завидовал.