Он дергал кулаком, словно бил в колокол. Его сторонники, одетые в кожанки, были похожи на черных жуков в блестящих хитинах. На красных, с белым кругом знаменах трепетали чуткие черные пауки. Знамена наклонялись в сторону вождя, и множество восхищенных голосов вторило: «Свобода! Свобода!.. Смерть! Смерть!»
Бекетов, прячась под меховой капюшон, неотрывно смотрел на площадь, на ее конвульсии, на вздутия и впадины, выбросы и всплески энергий. Соизмерял с этими выбросами слова ораторов, их политические воззрения, остроту или затуманенность смыслов. Площадь казалась ему громадной машиной, которую он сконструировал. Могучим реактором, которым управлял. Двигал графитовые стержни, замедляя или убыстряя реакцию. Контролировал уровни радиации, балансируя у красной отметки. Измерял температуру раскаленного пара. Силу тока на клеммах генератора. Он использовал топливо людской ненависти и обожания, переводил ее в социальную энергию протеста, воздействовал этой энергией на электоральные предпочтения, политические симпатии, будущие результаты выборов. Он проводил эксперимент, последствия которого были до конца не ясны. Он увеличивал мощность реакции, не зная допустимый предел. Управлял множеством факторов, не зная, какой из них главный. Страстная воля Градобоева или осторожное лавирование Мумакина. Революционное безумие Лангустова или социальный страх, живущий в сознании людей. Он сознавал, что поступает вероломно и гадко по отношению к Елене, использует ее вспыхнувшее чувство. Но это вероломство было оправдано громадным риском, которому он подвергал государство. Все, выступавшие на митинге, все, наполнявшие площадь, и он сам, измеряющий социальную энергию митинга, и Елена с несчастным лицом, и Чегоданов, наблюдавший митинг перед монитором, – все они были топливом громадного реактора, толкавшего вперед русскую историю.
Бекетов видел, как в сумерках мерцает на площади множество вспышек, и ему казалось, что это искрят проложенные в толпе провода.
Выступал Шахес. Маленький, круглый, в колючей шубе, он был похож на смешного ежа, вставшего на задние лапки. Водил по сторонам чутким носиком, словно принюхивался, чем пахнет окутанная дымкой толпа. В его пальчиках трепетал замусоленный червячок.
– Мы собрались здесь, чтобы заявить во всеуслышание: «Соблюдайте права человека! Соблюдайте гражданские права! Нет ксенофобии! Нет неправым судам! Свободу политическим заключенным!»
Шахес прокричал все это в микрофон и замер, испугавшись собственных слов. Стал пугливо оглядывать площадь, не протискиваются ли к трибуне молодцы из ОМОНа, не летят ли в его сторону яйца, брошенные нацистами. Червячок в его пальцах испуганно замер. Но никто не протискивался, ничто не летело. Площадь одобрительно рокотала, развевались радужные флаги геев, вздымались транспаранты правозащитников. Шахес осмелел: