Комиссионеры так вошли в роль, что переругивались и вякали, что с ними договаривались о кладке, а разгрузку кирпича не оплатили. Разумеется, они шутили, но Пуфс был из тех, кто смеется лишь шуткам начальства. Прочие шутки были для него недостаточно прямоугольными и плохо грузились подъемным краном.
Пуфс капризным голосом окликнул Зигю, и вопросы по оплате исчезли. Зигя с удивлением посмотрел на свои ручищи и вернулся к бледной и вялой Прасковье, которую Ромасюсик отпаивал сладким чаем. Рядом лежал торт-суфле, дышавший на шоколадного юношу пугающей своей родственностью.
– На, отрежь! – Прасковья ладонью нетерпеливо подтолкнула нож Зиге.
К ее удивлению, гигант побледнел и, отодвинувшись от ножа, спрятал руки за спину.
– Не надо, мама! Зигя не буит! Он боися! – пролепетал гигант.
– Чего Зигя боится? Ножа? – заинтересовалась Прасковья.
Зигя поспешно закивал.
Прасковья послала Ромасюсика в кладовку и, когда тот вернулся с целой охапкой клинков, стала поочередно протягивать их гиганту. Тот мотал головой, упорно отказываясь к чему-либо прикоснуться.
– Зигя боися! Мне бы се-нить шладкое! Или на масынке покататься! – повторял он жалостливо.
Ромасюсик, которому он две минуты назад едва не раздробил булавой голову, поначалу не поверил, подозревая подвох. Но нет, малоумного гиганта нельзя было заподозрить в недостатке искренности. Зигя действительно смертельно боялся любого оружия – дробящего, огнестрельного, рубящего. Даже тупой десертный ножик с затупленным концом привел его в ужас.
«Значит, когда он с палицей, это уже не Зигя, а Пуфс! Зигя же – младенец!» – понял Ромасюсик, однако мысль свою оставил при себе, прочно упаковав ее в засахаренных глубинах черепной коробки.
Ромасюсик так углубился в свои соображения, что не расслышал вопроса Прасковьи, что было странно, поскольку вопрос прозвучал у него не в ушах даже, а в голове. Прасковья вспылила, и ходячая шоколадка оказалась распластанной на полу. Наследница мрака сидела на ней верхом, приставив к горлу кинжал.
– Не надо меня килать! Я больше не вилбю! – потешно взмолился Ромасюсик.
– Я спросила: звонил ли ты вчера матери Мефа?
– Да.
– Говорил с ней?
Ромасюсик простучал зубами, что нет.
– Как – нет? А с кем ты разговаривал?
– С дя-дядей!
– Тебе сказали, что он уехал? Отвечай!
Ромасюсик затрясся. По понятным причинам он вчера оставил эту новость при себе. Теперь же признаваться было вдвойне жутко.
– Кы-кы-то? – промямлил он, оттягивая миг своей смерти.
Внезапно Прасковья отбросила кинжал и встала. Ей и так уже все было ясно.
– Дрянь ты все-таки!