Было, должно быть, около полуночи. Уже погасли уличные фонари, и лишь мигающие неоновые буквы на вывеске часового магазина освещали комнату.
Он схватил Жанну за руку, удерживая ее, и все же заставил ее сесть на краешек его дивана.
— Нет, не потому… — шепнул он.
Она не верила, она старалась сдержать слезы, но они и конце концов потекли по ее щекам, одна слеза упала ему на пальцы.
— Вы это из вежливости говорите. Это я виновата, нечего было мне… Завтра я уйду. Вы были добры ко мне, мне сразу надо было понять…
Если бы не этот странный мигающий полусвет, никогда бы он не решился.
— Лягте со мной…
— Но ведь это вы ради меня, да?
— Нет.
Он начал шептать ей на ухо и через несколько мгновений он и сам уже не знал, от чего мокры его щеки — от ее ли слез, от его ли собственных…
Избегая называть вещи своими именами, он пытался объяснить, что не уверен в себе, он боится, что ничего у него не получится, только поэтому и оттолкнул ее, ему ни разу не удавалось это ни с одной женщиной…
Он не видел ее лица, но чувствовал в ней — сначала недоумение, затем жалость, потом, немного позже, что-то вроде нежности к нему. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу.
— А вы пробовали?
— Да.
— Часто?
— Довольно часто.
— Там? С…
Он догадался, что она указывает на дверь гостиницы на противоположной стороне улицы.
И она тоже не решалась называть вещи своими именами.
Они замолчали. Потом она шепнула:
— Тсс! Ничего больше не говорите… Дайте мне…
Ему было стыдно. Раз десять делал он попытку оттолкнуть ее. Никогда еще не чувствовал он себя до такой степени вне всего. Париж, улицы, дома, прохожие, звуки — ничего этого больше не существовало. Не существовало больше Бернара Жанте. Было только тело, слившееся с другим телом. Он слышал не свое дыхание, он ощущал биение не своего сердца.
Ему хотелось сказать ей:
— К чему? Ведь все равно ничего не выйдет…
Все прежние, уже позабытые унижения вновь вставали в его памяти, вызывая чувство дурноты.
Нет, скорей зажечь свет, скорей вернуться в реальность, в повседневность…
Но каждый раз, как он делал попытку отстраниться, она вновь цеплялась за него, повторяя:
— Тсс!
И мало-помалу словно все больше проникала в него, вливая свою волю, свою уверенность, свою жизнь, подчиняя его тело ритму своего тела.
При каждой новой осечке он пытался вырваться, но она продолжала упорствовать, словно делала это ради самой себя.
Это длилось три часа — сотни раз было у него ощущение, будто он падает в какую-то темную бездну, в которой лишь на мгновение прорезаются слабые проблески надежды, чтобы тут же потухнуть, — самые мучительные, самые счастливые три часа его жизни…