Я следила за ним испуганным взглядом и силилась понять, почему разговор принял такой жуткий оборот? Наконец, Тим несколько успокоился и сел, бессильно сгорбившись на стуле.
— Что ж, насильно мил не будешь. Понимаю, держать не стану, не бойся. Иди куда хочешь, но без ребенка, ребенок останется со мной, это ясно тебе?
Большим усилием воли я удержалась от того, чтобы не закричать, но голос все же у меня задрожал:
— Наверное, я очень глупая, потому что ничего не понимаю, куда я должна идти? Ты меня что, решил выгнать? Вот так просто выгнать? Но за что?
— Вот только жертву дурного обращения из себя не строй! — скрипнул Тим зубами. — Терпеть не могу притворства.
Если минуту назад я едва удерживалась, чтобы не заплакать, то теперь слез и близко не было. Наоборот, от гнева у меня буквально потемнело в глазах.
— А мне и строить ничего не надо, я и есть эта самая жертва! Я не жена тебе, не любовница, не друг, кто я тебе, домработница, что ли? Ты в мою сторону не глядишь, не то что слово ласковое сказать! Шубу мне подарил, эка невидаль! Да забери ее назад, отдай вон Наташке Зареченской, раз уж ты с ней любовь крутишь. Или училке, небось с ней тоже спал? Говори, спал? — понесло меня на волне гнева уже куда-то совсем не в ту сторону, но остановиться я не могла.
Он смотрел на меня как-то так, словно за моими словами был спрятан еще какой-то смысл, и силился его отгадать.
— А тебе не все равно, с кем я сплю? — спросил наконец медленно и тяжело.
У меня перехватило горло, потому я заговорила не сразу, боясь заплакать или сорваться на позорный бабий визг.
— Мне не все равно. Это тебе все равно, с кем спать, лишь бы другая была, лишь бы не я. Я только не понимаю, зачем ты женился на мне, если до такой степени ненавидишь меня и брезгуешь мною? — Чувствуя, что вот-вот разревусь как последняя размазня, я схватила грязную тарелку и полетела с ней на кухню. Но Тим перехватил меня, после короткой борьбы выхватил тарелку и бросил ее на пол.
— С чего это ты решила, что я тебя ненавижу или тем более брезгую тобой? — И он попытался заглянуть мне в глаза.
— А чего тут решать? Тут решать нечего, да собака палку больше любит, чем ты меня!
— Да, я люблю тебя и стараюсь, чтобы тебе со мной было… ну, скажем, не так тяжело.
Издевается, поняла я. Не надо было вообще затевать этот разговор. И еще сильнее разозлилась:
— Говоришь, любишь? Ясное дело! Любишь и при этом гуляешь с другими? Любишь и потому даже не глядишь на меня, не целуешь и всякое такое? Вот такую любовь только лютому врагу и можно пожелать!
Он все еще не отпускал меня, дышал тяжело, и лицо его потемнело.