Мой хороший друг Ефим Береславский рассказывал про памятник, который он видел в далеком Уругвае. Старый вождь, молодой индеец и женщина с ребенком – вся четверка в позеленевшей от времени бронзе, – вот и все, что осталось от огромного племени, получившего от Всевышнего во владение просторные и плодородные уругвайские пампасы. Эту четверку местный гуманист-губернатор в середине позапрошлого века вывез во Францию, в Париж, где они – в точном соответствии с пословицей – в течение года и умерли. Домой вернули только скелетик младенца.
Ефим показывал мне фотографию памятника, и я был поражен выражением лиц индейцев. Они не были ни напуганными, ни обрадованными, ни обнадеженными. Это были спокойные лица людей, знающих, что вовсе не люди управляют главными событиями в их жизни.
А их вождь оказался пугающе похожим еще на одного человека, имя которого тоже пока рано называть вслух. Пусть пока будет просто – Шаман. Именно он первый произнес слово «резервация». Именно он вручил мне некоторые документы и адреса людей, без которых мое дело было бы уж слишком безнадежным. И конечно, именно Шаман дал мне амулет, висящий у меня на шее и позволяющий выходить из таких положений, из которых обычно выносят.
А резервация – это вовсе не добивание народа, если, конечно, не обносить ее колючей проволокой под током и оставить людям полную свободу выбора. Это просто ограждение тех, кто хочет жить по законам предков, от чуждого и зачастую враждебного мира.
И только благодаря резервациям до сих пор существуют примитивные (с точки зрения некоторых) народы Амазонии, пигмеи Экваториальной Африки, эскимосы вполне цивилизованной Америки. Конечно, и там все не гладко. И как только коренной народ становится помехой в деле добывания денег (руды, нефти, древесины, электроэнергии – список можно продолжать долго), его начинают старательно и целеустремленно домучивать. И вот тут-то резервация уже становится не одним из путей сохранения этноса, а единственно возможным.
Ну все. На первый раз хватит, с непривычки рука устала. Самурайский дневник начат.
P. S . Ведь не поймут потомки-читатели, почему самурайский. Потому что из-за моей узкоглазости – и, надеюсь, не только из-за нее – все тот же Ефим Береславский как-то обозвал меня Самураем.
Имя с его легкой руки прилипло прочно. Да меня оно и не напрягает – что-то в нем есть, мне созвучное.
Вот и дневник, стало быть, тоже получается самурайский.