— Лягте, пожалуйста, на каталку. Полностью расслабьтесь.
— Который час? — спросил я.
— Два двадцать… засучите рукав.
Он протер кожу эфиром и с профессиональной рисовкой ввел острую блестящую иглу в бесчувственную плоть.
— Который час? — прогудел мой голос.
— Два двадцать, — снова ответил он.
— Который, который, который. Час, час, час.
Это не я говорил, это было необычное металлическое эхо: «Час, час, час». Я посмотрел на одетого в белое парня, и он все уменьшался, уменьшался и уменьшался. Теперь он стоял далеко у двери, но по-прежнему сжимал мою руку. Неужели это возможно? Час, час, час. Все еще сжимает мою руку, то есть руки, обе. Оба эти человека, обе мои руки. Так далеко, такие маленькие мужчины рядом с той крохотной дверкой.
Я потер лоб, потому что медленно вращался на поворотном столе и опускался вниз. Но как же я снова поднялся, ведь я продолжал вращаться и опускаться, но всегда оставался достаточно высоко, чтобы снова опускаться и вращаться. Я потер лоб своей громадной, тяжелой ладонью. Она была большой, как аэростат заграждения, моя ладонь, следовало ожидать, что я обхвачу ею всю голову, но лоб был таким широким. Широким. Широким, как гумно. Меня повезли. К двери. Они ни за что не протолкнут огромного меня в эту маленькую дверь. Не меня, никогда. Ха-ха. Никогда, никогда, никогда. Тук, тук, тук, тук.
В моем подсознании рев двигателей почти привел меня на грань пробуждения. Но всякий раз ко мне подходил человек и низко надо мной наклонялся. Резкая острая боль в руке вызывала настойчивую пульсирующую тошноту, разливавшуюся по телу лихорадочными волнами жара и сильного холода. Меня перемещали на носилках и каталках по неровной земле и коридорам с лакированными деревянными полами, обращались со мной, как с пылинкой и как с мусорным ящиком, заносили в поезда, помогали сесть в самолеты, но всегда неподалеку маячила расплывчатая луна, склоняющаяся ко мне, и эта резкая боль, которая натягивала на мое лицо одеяло беспамятства.
Я очень, очень медленно выплыл на поверхность, свободно поднимаясь из темной пучины к тускло-голубой колеблющейся поверхности жизни без лекарств.
Мне больно, следовательно, я существую.
Я покрепче ухватился за влажную почву. В свете маленького окна я сумел рассмотреть разбитые наручные часы, на которые меня потихоньку тошнило. На них значилось 4.22. Я поежился. Где-то поблизости слышны были голоса. Никто не говорил, только стонал.
Постепенно ко мне вернулась способность чувствовать. Я ощутил спертый, горячий, влажный воздух. Взгляд фокусировался с трудом. Я закрыл глаза. Я спал. Иногда ночи казались длинными, как неделя. Передо мной ставили грубые миски с чем-то похожим на кашу и, если я не ел, уносили. Пищу приносил всегда один и тот же человек с короткими светлыми волосами и плоским лицом с высокими скулами. Одет он был в светло-серый спортивный костюм. Однажды я сидел в углу на земляном полу — мебели там не было, — когда услышал звук отодвигаемых задвижек. Вошел Кубла Хан, но без еды. Я никогда раньше не слышал его голоса. Голос у него оказался грубым и неприятным. Он сказал: